Потом, вернувшись к себе, в салон-вагон, он обложился картами, схемами, оперативными сводками, разведданными- сидел остаток дня и всю ночь. Он упорно искал свой вариант операции, тот вариант, который осветил бы новым смыслом, новыми перспективами все наступление в целом. Вот когда по-настоящему понадобились и знания, полученные в Академии Генерального штаба, и весь его военный опыт!

Сначала он попытался повернуть по-своему все: изменил направления главных ударов, наметил полную перегруппировку войск… Но в конце концов с сожалением должен был признать, что первый вариант разработанного им плана получился слишком громоздким, требующим для исполнения длительного времени, на что союзники, а значит, и Врангель не пойдут… Уже на рассвете, когда казалось, что воспаленный мозг отказывается повиноваться, явилось озарение. Пусть и Кутепов, и Писарев, и Абрамов выполняют то, что предписывает им план главнокомандующего. Но вот его корпусу будет поставлена особая задача: решительное, дерзкое, масштабное действие! Теперь уже от него, Слащева, будут зависеть успех или неудача и Кутепова, и Писарева, и Абрамова — всей армии, всего наступления!

Суть этого плана выражалась двумя словами — десант и внезапность. Удар силами целого корпуса по тылам противника, там, где никто этого удара не ждет и ждать не может, — это уже достаточная гарантия успеха. А если корпусу будут приданы кавалерийская бригада и артиллерия на конной тяге?.. Такого история войн, накопившая немало примеров более или менее усиленных десантов, еще не знала!

Надо отдать должное Врангелю: когда он, Слащев, — невыспавшийся, возбужденный, рассказал в общих чертах о своем замысле, барон понял и оценил задуманное сразу. Преимущества, которые сулил такой десант, были настолько очевидны, что у Врангеля нашелся лишь один вопрос: какое кодовое название дать безоговорочно принятому и тут же утвержденному плану?

Вспомнив бессонную, полную разочарований и мучений ночь, Слащев ответил: «Второй вариант». «Быть может, короче — одним словом?» — спросил барон.

Мелочь, разумеется. Можно было закодировать операцию как угодно — суть ее от этого не менялась! — но он почему-то не захотел менять название.

Впрочем, Врангель и не настаивал. Как бы демонстрируя свое неведомо откуда взявшееся дружелюбие, верховный сказал, улыбаясь: «Второй так второй… Однако любите вы таинственность, Яков Александрович!»

Сам того не подозревая, барон дал ему выход на другую, гораздо более серьезную тему.

«Таинственность? — переспросил, подчеркивая значимость произнесенного слова. — Совершенно справедливо заметили, Петр Николаевич: да, я люблю таинственность, но не ради нее самой, а ради интересов дела. Я понимаю: нельзя незаметно провести подготовку целого корпуса к десанту. Поэтому вместе со «Вторым вариантом» появятся еще и «Первый» и даже «Третий»: в «Первом варианте» местом высадки десанта будет назван район Одессы, в «Третьем» — район Новороссийска. Это — для чрезмерно любопытных. А что касается «Второго варианта»… О нем должны знать мы: вы и я». «А главы союзнических миссии? — быстро и сухо уточнил Врангель. — А Кутепов, Писарев, Абрамов?.. Мой штаб, наконец?! Вы не считаете, что подобное недоверие оскорбительно?» «Не считаю!» — ответил резко, даже резче, чем следовало, видимо, сказались и возбуждение, и усталость, и раздражение, вызванные нежеланием барона понять очевидное.

Тяжело молчали. Потом он, щадя самолюбие барона, примирительно сказал: «Опыт войны показывает, что многие наши планы преждевременно становятся достоянием разведки красных. Я не хочу, чтобы мой план постигла такая же участь. И потому настаиваю на строгом, строжайшем соблюдении тайны». «Ну что ж… — вздохнул, не глядя на него, Врангель. — Ну что ж, Яков Александрович, пусть и на сей раз будет по-вашему…»

Тогда, в Ставке, он не обратил внимания на это «и на сей раз» — до мелочей ли было! Но теперь, вспоминая подробности разговора двухнедельной давности, подумал: неужто хотел барон даже в столь ответственную минуту подчеркнуть, что ведет свой неукоснительный счет каждому возникшему меж ними недоразумению?!. Ай да верховный!..

Щелкнула открываемая дверь. Только теперь Слащев обнаружил, что в салоне непроглядная темень — уже и назашторенное окно превратилось из синего в черное.

— Ваше превосходительство, дозвольте? — тихо спросил денщик. И еще тише: — Аль спите?

— Нет, не сплю, — отозвался Слащев. — Что тебе, Пантелей?

— Негоже без свету сидеть… И ужин совсем застыл.

— А кому говорилось, чтоб не беспокоил, пока не позовут? — раздраженно спросил Слащев. Он был недоволен, что размышления его прерваны, но уже знал, что этот поединок закончится отнюдь не в его пользу.

— Так ить я Анастась Михаловне побожился, — скромно вздохнул денщик. Можно было поручиться, что он усмехается в бороду-лопату. — Обещал, что и ужинать будете в аккурат, и вобче… А если что, значится, так отписать обещал сразу.

— Вот я тебе отпишу когда-нибудь! — уже сдаваясь, вяло пообещал Слащев. — Прикажу выпороть старого, что тогда?

— Оно, конешно, лишнее, да воля ваша… А все ж кара, Анастась Михайловной назначенная — пострашней.

Этот разговор в разных вариациях повторялся уже не однажды, и все-таки Слащев подыграл старику — задал поджидаемый вопрос:

— Это что еще за кара?

— Так они ж мне что обещали? — охотно откликнулся из темноты денщик. — Смотри, грит, старый черт! А не усмотришь, как велено, за моим супругом и твоим генералом, случится с ним что, я, грит, самолично тебе дырку меж глаз сотворю! — восхищенно причмокнул губами, добавил: — Они женщина строгая, и даже по нынешнему своему положению на такую кару очень способные!

— Ладно, Пантелей, иди, — усмехнувшись, сказал Слащев. — Делай, что тебе велено «нашей супругой и твоей генеральшей».

Денщик вышел.

… Все дальше, все быстрее уходил в ночь поезд генерала Слащева.

Как поминальные свечи векам давно минувшим вздымались на дальней окраине Севастополя беломраморные колонны Херсонеса. О многом могли бы рассказать развалины некогда грозного и богатого города-государства: о том, как возводили здесь античные греки дома и храмы, как разбивались о стены города разноплеменные волны захватчиков…

Было здесь тихо, сонно. Жарко пригревало солнце. За мраморными колоннами плескалось море.

Николай Журба пришел в Херсонес с номером «Таврического голоса» в кармане тужурки.

Нетерпение привело Журбу в Херсонес раньше назначенного времени — почему-то он был уверен, что и Петрович поступит так же. Внимательно и незаметно оглядывал он каждого, кто забрел в этот час в развалины давно умершего города.

Высокая девушка в холщовом платье с изящным томиком Андрея Белого в руках и следующий за ней на почтительном расстоянии юноша-гимназист… Пожилая чопорная пара — мужчина бережно поддерживал свою спутницу под руку, и так брели они меж развалин, словно отыскивали ушедшую в прошлое жизнь…

За обломками изъеденных временем стен Журба увидел высокого немолодого мужчину в кремовом чесучовом костюме. Опираясь на украшенную серебряными монограммами трость, он стоял перед остатками базилики и оглядывался, будто поджидая кого-то.

Журба подошел, остановился рядом. Мужчина взглянул на него, сказал:

— Древность, какая седая древность! И обратите внимание: как тесно переплелась она с историей Руси… В 988 году приходил сюда Киевский князь Владимир…

Бывший профессор столичного университета, привыкший делиться с аудиторией каждой своей мыслью, он томился одиночеством и, увидев Журбу, обрадовался появлению хотя бы одного слушателя.

Несколько минут Николай терпеливо слушал журчащую речь профессора, потом понял, что конца импровизированной лекции не будет, и, воспользовавшись короткой паузой в рассказе, поспешно отошел. Внимание Николая привлекли идущий к берегу ялик с одиноким гребцом и приближающаяся к Херсонесу коляска — в ней, кроме кучера, сидел какой-то тип в канотье и светлом костюме. Издали вглядевшись в его плотную фигуру, различив барственные черты лица, Николай отпрянул в сторону, скрылся за невысокой стеной: всего лишь раз видел он этого человека, но был уверен, что запомнит на всю жизнь. Но может, ошибся?