— Справедливо! — немедленно согласился Сретенцев. — Вот тут нам должны помочь исключения… Они тоже распадаются на несколько вариантов. Назовем это так: варианты ближней связи… За пятнадцать лет определилась одна странность. Десять переводов пришли не с железнодорожных станций… И все десять — весной. Апрель или май… Иногда в марте… И все десять переводов из Рязанской области… Словно бы какое-то препятствие вставало перед Шкаликовым, и он не мог попасть в Рязань… Словно стена перед ним вырастала!

Сретенцев начал зачитывать пункты отправления весенних переводов. Василий наносил их на карту. Десять наименований на пятнадцать лет…

Василий отметил последний пункт, и все определилось. Все десять переводов ушли с левого берега Оки. Весенний разлив!

Сретенцев поставил точку.

— Мостов через Оку, действующих во время разлива, в Рязанской области нет.

Итак, сто тринадцать переводов оказались связанными между собой рязанским железнодорожным узлом, десять пришли с левого берега реки — из Рязанской области, остальные шли вразбивку. За мной оставалось последнее слово. Никто из присутствующих гипотезу Сретенцева не отвергал.

Можно было предположить, что площадку для поисков Шкаликова, необозримую и безграничную, мы сузили до масштабов области. И не только области — левобережья Оки в области… Все же легче. Это не вся страна… Но и здесь могли быть неожиданности.

Всех нас волновал, конечно, и незнакомец, этот таинственный южанин. Он тоже искал Шкаликова. Искал своими путями. Получалось что-то похожее на гонки. В этих гонках его возможности мы никак не могли предугадать. Одно было известно: если он ищет Шкаликова, то не сличением квитанций от переводов. Какой же поиск короче? Кто найдет Шкаликова быстрее, если он все же еще ищет! Сколько могло оказаться жителей в левобережье Рязанской области? Сколько там деревень и колхозов? Сколько там городков, сколько глухих углов, где может затаиться этот Шкаликов?

Решили так. Василий поедет в Рязань, попросит помощи в областном управлении Комитета государственной безопасности и выйдет на станция. В Рязани две железнодорожные станции: Рязань-I и Рязань-II. На станциях в проходящих поездах он мог спрашивать проводников, не делал ли кто через них денежные переводы. Мы снабдили Василия фотографиями Шкаликова.

Сретенцеву тоже надо было ехать в Рязань и искать Шкаликова опять же по карте с рязанскими товарищами, искать на левобережье какую-то закономерность в возможных передвижениях отправителя переводов. Именно отправителя. Никто нам еще не дал гарантии, что переводы из Рязанской области Шкаликов отправлял самолично.

Волоков между тем нашел Раскольцева и Власьева. За них можно было только порадоваться.

Николай Павлович Власьев обнаружился в Сибири. Когда посмотрел я справку, что-то дрогнуло у меня. Село Третьяки. Есть у реки Оби приток Чулым. После Томи и Шегарки красавица сибирская, королева рек Обь лишь слегка набирает силу, после Чулыма она раздается вширь, расправляются ее плечи, и катит она свои воды к северному морю, неумолимо рассекая тайгу. Чулым берет начало в коренной глуши, это таежная река. Редко на ней встретится городок, не чаще и деревня. У Чулыма тоже немало притоков. Есть и приток Чичка-Юл. Кучумово царство… Уходит дремотная история этих мест в глубь веков, во времена покорения Сибири. Чичка-Юл тоже таежная река. На иной карте не отмечено на этой реке ни одного жилья. Но жилые места есть, и там обживались русские люди. Третьяки зацепились за берег Чичка-Юла. А в полутораста верстах стоит большое село Зимовское…

На дороге от Третьяков на Зимовское я родился. Отец мой, Алексей Федорович Дубровин, отбывал в Третьяках царскую ссылку. Мать приехала к нему на правах вольной поселенки.

Настало время появиться мне на свет. Урядник запретил ссыльному «за политику» сопровождать роженицу. Повез мою мать на лошади к фельдшеру хозяйский сынишка. Было тогда Мише Проворову пятнадцать лет. Положил мальчишка в сани берданку, от лихой и неурочной встречи с серыми хозяевами леса, завернули мать в тулупы, заложили сеном, чтобы не замерзла.

Миша Проворов… Он стал близким человеком в нашем доме. Он провожал меня накануне войны в первый мой длинный путь, готовил к забросу на нелегальное положение в Германию. Как много может вместить в себя человеческая жизнь… Сколько людей вторгаются в нее, оставляя свой след. Михаил Иванович Проворов не просто оставил след, он как бы озарил всю мою жизнь прекраснейшей о себе памятью. Он был невысок ростом, широкоплеч, тяжелой кости. Посмотреть на него со стороны — медлительный, с замедленной, казалось бы, реакцией человек. Густые брови надвигали веки на глаза. Кому-то могло показаться, что он почти все время дремлет, не слышит ничего и не видит. Но он был живым, подвижным как ртуть, с мгновенной реакцией в самом сложном и запутанном споре. Мне не довелось видеть его в деле, но я мог себе его представить в самых невозможнейших по трудности положениях. В годы гражданской войны по заданию коллегии ВЧК он пробрался в контрразведку Колчака. Сыграл под денщика одного офицера. И когда сузилось вокруг него кольцо подозрений, выскользнул из-под руки адмиральских ищеек, умудренных опытом жандармского сыска. Умел он и великолепно рассказывать своим глуховатым баском. Навряд ли я смогу передать его рассказ со всеми его красками…

Выехали они с матерью из Третьяков рано утром. Дорога из деревни вела в лес на зазимок, как свернули — пошла целина.

Зимний день короток. К вечеру остановились покормить лошадь овсом. Мать встала, сошла с саней. Низко над землей сверкали звезды, легко пронзая своим далеким светом морозный воздух. С крутого южного берега реки на разные голоса, в разной тональности стонали, выли, плакали волки. Словно какой-то незримый, но могучий дирижер выводил этим оркестром дикие, древние мелодии.

— Страшно было? — спросил я Михаила Ивановича.

— Это страшно для тех, кто не слышал… Когда-то от них отбивались огнем, прятались в пещерах… Боятся они теперь человека. Нет ничего для них страшнее человеческого голоса… Но тут началось, и не до волков нам стало…

Много раз я собирался съездить на свою родину…

Николай Павлович Власьев был в Третьяках председателем большого животноводческого колхоза. Вернулся туда сразу после плена. Отлежался, отдохнул… Выбрали председателем. В конце пятидесятых годов ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

…Раскольцев — в Москве. Врач с обширной частной практикой, специалист по заболеваниям печени, автор многих научных изданий. До войны он успел закончить первый курс медицинского института. Вернулся, поступил на второй курс. Окончил институт с отличием. Был направлен в одну из московских клиник, ассистировал у известного специалиста.

А как же с польской крестьянкой, с его невестой, с которой обручил его такой невероятный случай?

Волоков по документам обнаружил след польской крестьянки. Она тогда же приехала с Раскольцевым в нашу страну. В какой-то степени история выглядела даже романтично.

Раскольцев был возвращен в ряды Советской Армии. Зося Шаскольская упросила зачислить ее в ту же часть санитаркой.

Раскольцев был ранен на Одере… Зося вынесла его с поля боя и выходила. В госпитале они зарегистрировали свой брак. А чтобы не было осложнений по тем временам, была отмечена Шаскольская советской гражданкой. Имени не меняла — война и не такое перемешивала… Зося дошла до Берлина. Волоков нашел в военкомате ее послужной список.

В сорок восьмом году родилась у них дочь. Назвали ее Еленой. В пятьдесят втором году Зося умерла…

— Не так ли, как и Шкаликов? — бросил реплику Василий.

Безделицей счесть этот вопрос было бы неосторожным. Мы прикоснулись к вещам крайне путаным, закрытым пластами времени. В таких расследованиях каждый документ надо по нескольку раз перепроверить.

С ее смертью безнадежно затерялся след того польского военнопленного, который якобы указал на нее Шкаликову.