В этой спешке выпали из памяти у Василия все промежуточные станции.

— В Баку! — ответил он.

— В Баку! Надо билет, браток, взять! Беги! Поезд еще постоит!

Надо отходить, больше здесь делать нечего. Василий поднялся в тамбур вагона, в который вошел Сальге. Заглянул внутрь. Вагон был мягкий. В коридоре стояли несколько пассажиров. Дверь с другой стороны тамбура была открыта. Осторожно Василий поглядел на платформу с другой стороны поезда. На платформе — ни души. У самых вагонов кое-где стояли пассажиры. Вышли поразмяться. Незнакомца не было видно. Василий спустился на ту платформу, по которой шли пассажиры на переход через пути. И на этой платформе его не было.

Если бы это не «он», не исчез бы!

По междугородным телефонным проводам Василий начал поиски и нашел меня в Зимовском.

Доклад был лаконичен.

— Говорю из Рязани! На нашего «друга» вышел… Известна фамилия… Видел незнакомца… Ушел! Он тоже ищет!

Гонки! Так оно и есть! Мы сошлись на суженной площадке.

— Поспешите! — приказал я Василию. — Берегите «друга»!

…«Газик» выехал из леса, и вот оно — на взгорье село Третьяки.

По устным преданиям стоял здесь когда-то старообрядческий скит. Что такое изустные предания? В них удивительно уплотняется, спрессовывается время. Полтысячи лет… Много это или мало? Полтысячи лет назад Грозный одолел Казанское ханство. Сюда, на Чичка-Юл, не проникал взор царственного владыки. На картах того времени все это обозначалось в общих чертах землей неизведанной. Сто лет спустя грянул церковный раскол. Побежали из Москвы в радиальных направлениях по речным путям приверженцы старой веры. Дорог не было, карт не было. Держались берегов, чтобы с пути не сбиться, не потерять и воду, дающую жизнь. Бежали от Демидовых, от Строгановых, от безысходной и темной каторги, где не было ни бога, ни закона и жизнь ценилась не дороже куска соли.

Проворов-старший, у которого в доме проводил ссылку мой отец, рассказывал, что здесь, в Третьяках, поселился дед его деда. Кто из нас сегодня, захлестнутых стремительным и все ускоряющимся ритмом жизни, может похвастаться, что помнит свой род на двести лет назад? Иван Проворов помнил… И рассказывал отцу, как строилась в Третьяках церковь.

Пришли в домотканых белых рубахах, как на светлый праздник. Попа не было, еще только обживались в этом краю. Сами знали, как все делать, испокон веков топор в руках.

Каменистый берег Чичка-Юла раскалывался здесь надвое, в распадке звенела о камни родниковая речка.

Поставили на камнях почерневшие иконы, от дедов тож. Молча, без песнопений сотворили молитву. Над ручьем, над обрывом запалили костры из елового сушняка — отгонять мошку и гнуса. Фундамент не ставили, поднимали сруб на природном камне. Счистили с него земляной наплыв, подровняли. Дали обет: поставить церковь в один стук. В один стук ставить — это чтобы не умолкал топор на стройке. Один рубит, другие сруб кладут, третьи бревна затесывают, а те, у кого жила потоньше, шкурят. Одни на отдых, другие — за топор. Ночь коротка, рубили и при кострах.

Вот она и церковка эта знаменитая. Не думал, что доживет до моего запоздалого приезда…

У околицы встретил нас томский товарищ. Предупредил, что Власьева в деревне нет, уехал на дальние сенокосы. Так что время у нас нашлось проехать и к церкви и к ручью. Был у меня тут один должок, но я опасался, не опоздал ли я его отдать?

Церковь ухожена. На стене табличка. И сюда забрались историки. На табличке указано, что возводилась церковь в начале восемнадцатого столетия и охраняется, как памятник русской архитектуры и народного творчества.

Обошли вокруг церквушку. Где-то здесь должна быть и тропка в распадок. Вот она! От церковной ограды круто вниз. За триста лет обтоптались на ней камни. Ступеньками, ступеньками, то влево, то вправо, вниз и вниз. Еловые великаны своими могучими корнями держат ее, не дают осыпаться и сползти. С полгоры уже слышен голос Раточки. Точит камни…

Такой я себе ее и представлял. Пенится у валунов и бьется по мелким камешкам. Неширокая, но живая и прекрасная. Не сразу подберешь, как и назвать такую красоту, земную красоту. Раточка… Что-то здесь от шепота ее воды, и вместе с тем от звонких ее всплесков. Рато, рато… — так бьется вода о мелкие камешки. Очка, очка, очка, очка, — шепчет она, обтекая валуны.

В тихих заводях ее течение неприметно, в них она умолкает, чтобы, накопив силы, снова побежать вприпрыжку.

А вот и те два камня, на которые отец спускался за водой. «Здесь я полюбил до слез мою Россию!» — говорил он мне.

Я ступил на камни, не замочив ботинок. Опустил руки в воду. Конец июня, самое жаркое время в этих местах. Руки мгновенно заломило. А когда брызнул водой на лицо, лицо загорелось. Настоящие родники, из немыслимой глубины они здесь выбивают. И срезы пластов на обрыве, и обточенный известняк — это раннее утро нашей планеты…

— Вы бывали здесь когда-нибудь, товарищ полковник? — спросил меня томский товарищ.

Что ему ответить? Родился здесь, малое удержала память. Но там, в Швейцарии, вдалеке от России, где жили в эмиграции отец и мать, отец вместо сказок рассказывал мне об этой Раточке, я видел ее в детских снах, а когда не стало отца, являлся иной раз он мне во сне среди этих вот камней, в этом распадке, который наконец-то я увидел наяву.

Мы поднялись в деревню. Там уже знали, что к Власьеву приехали «чуть ли не из Москвы»… Власьев еще не вернулся. Выехать навстречу? В правлении колхоза нас отговорили. Не угадаешь, какую лесную дорогу он выберет, — поехал верхом…

Пояснения давал молоденький прораб Николай Николаевич. На вид ему было лет девятнадцать, но был он, наверное, чуть постарше. Держался солидно, отчего его рыжеватые, цвета спелой пшеницы, брови чуть хмурились. Но широкое, круглое лицо выдавало в нем веселого, задиристого парнишку. На ремне, перекинутом через плечо, висел транзистор. Он порой машинально включал звук и тут же его смущенно глушил. Заметно было, что ему не терпится спросить, откуда мы, но не в местных обычаях обнаруживать излишнее любопытство.

— Мне тоже нужен председатель! — говорил он. — Спросить его надо… Мы тут дом новый рубим… Для кого, еще не определено. Спросить надо, какую печку ставить… У нас тоже на паровые котлы многие переходят…

— Вы местный? — спросил я его.

— Рожак здешний! — ответил он важно.

— Вы Проворову Анну Ивановну не знали? — спросил я его.

— Анну Ивановну? Кто же ее не знает!

Жива, значит, моя сверстница, сестра Михаила Ивановича. Двумя годами раньше меня она родилась. Моя трехлетняя нянечка.

Только мгновения сохранила мне память. Кто-то нес меня маленького по саду, и склонялось надо мной лицо, которому я всегда улыбался. Больше мы с ней никогда не встречались. Было время, письмо собирался ей написать, а потом рука не поднялась. Боялся. А вдруг напишут чужие руки, что нет ее на этом свете. Так и растерялись мы с ней.

— Работает она в колхозе! — говорил Николай Николаевич. — До недавнего времени дояркой была… Руки устали… Сейчас за телятами ходит…

— Где она живет? — спросил я его.

— Все там же, в их доме…

Правление колхоза стояло в новых порядках деревни. Старая деревня примостилась за церковью, на скате обрывистого берега. Окнами она развернулась к реке.

Время было обеденное. Николай Николаевич сказал, что мы Анну Ивановну застанем дома. Он поехал с нами.

Машина остановилась у изгороди. Я вышел один.

Все так… Стояли у крыльца четыре ели. Остались пни. Высохли, должно быть, спилили их. И пни уже сгнили. Крыльцо все то же! Как и на порыжевшей от времени фотографии тех лет из нашего семейного альбома. Неужели по этим ступенькам ходили отец и мать? А может быть, и ступеньки на крыльце уже заменены и уже успели погнить, протереться и покоситься. Дом в порядке. Рублен он из вечного дерева, из лиственницы. Такие стоят веками.

В окне мелькнуло лицо, обрамленное темным платком. Я постучал в дверь. Небыстрые и грузные шаги в сенцах. Она! Пересекая годы и расстояния, стирая все приметы времени, память выхватила почти из небытия эти черты.