Десятки штабистов сидели сейчас над военными картами и сводками… И сотни тысяч людей, разделенных на два лагеря, ждали, когда пробьет пока не ведомый им, но уже грядущий, не знающий жалости час. Из многих причин и факторов складывались надежды и сомнения; скрупулезно взвешивались и брались обеими сторонами в расчет свои возможности и чужие, что-то подчеркивалось как явь и что-то должно было остаться до последнего мгновения строжайшей тайной, отметались случайности — казалось, что в непрерывном движении огромной, запущенной на полную мощь военной машины все гак отлажено и бесповоротно, что любая попытка одного пли нескольких человек вмешаться в четко спланированный ход событий будет наивна и смешна…

Обо всем этом ни Астахов, ни тем более Журба не думали сейчас. Но, остро ощущая свою партийную, свою чекистскую причастность ко всему происходящему, оба они готовы были к любым действиям, к любому риску для достижения той главной цели, ради которой будут биться их товарищи на фронте, ради которой находились они здесь… Что могли изменить они, пытаясь вмешаться в спланированную врангелевскими генералами операцию? На это могла ответить лишь работа — незримая чекистская работа, которой занимались не только они, но и многие другие люди, руководимые Первым чекистом Республики — Феликсом Эдмундовичем Дзержинским…

Приморский бульвар… Еще со времен адмирала Ушакова предназначался он исключительно для благородной публики. Десятилетиями висели здесь таблички: «Нижним чинам и собакам вход воспрещен». К двадцатому году таблички исчезли, но привычки остались: как и прежде, в старые времена, наводняла бульвар только нарядная, на первый взгляд, беззаботно-праздная толпа.

Астахов шел по аллее вдоль невысокой узорчатой ограды. Внизу вздыхало и шевелилось море. Легкая прохлада и свежий, настоенный на запахах моря воздух успокаивали, помогали собраться с мыслями. События последних дней требовали от Астахова особой собранности в делах и мыслях. Многое было сделано и предстояло еще сделать. И эти дарованные прогулкой минуты отдыха пришлись как нельзя кстати.

Над обрывистым берегом в конце бульвара светился ресторан, цветные лампочки освещали открытую, повисшую над самыми волнами веранду. У входа пожилые тихие женщины продавали цветы. Астахов купил несколько пышно-багряных роз, поднялся по ступенькам. Услужливый швейцар, распахнув дверь, низко поклонился, метрдотель проводил его на веранду.

Елена Грабовская и Юзеф Красовский уже были здесь. Они сидели в некотором отдалении от других, в самом углу веранды. Астахов преподнес Грабовской цветы, склонился к ее руке.

— Благодарю, что не пренебрегли приглашением, — тихо сказала Грабовская. — Вы подарили мне такую радость…

— Я, признаться, был глубоко опечален, когда узнал о вашем отъезде, — усаживаясь за стол, произнес Астахов. — Что случилось, пани Елена!

— Дела, Василий Степанович, дела! Они бесцеремонно вмешиваются не только в жизнь мужчин, но довлеют и над слабым, как некогда считалось, полом — Грабовская вздохнула, и тут же, легко улыбнувшись, добавила: — Впрочем, все это довольно скучно! Что бы ни случилось завтра, послезавтра, сегодняшний прекрасный вечер принадлежит нам, прочь дела и заботы!

Красовский, слушая Грабовскую, едва заметно усмехался. Как только она замолчала, нетерпеливо спросил:

— Надеюсь, мне будет позволено взять бразды правления в свои руки?.. — И, не ожидая ответа, прищелкнул над головой длинными пальцами.

Бесшумно, будто из-под земли, рядом вырос официант. Салютуя присутствующим, вырвалась пробка из укутанной белоснежной салфеткой бутылки, искрящееся шампанское запенилось в хрустальных бокалах.

— На этом, голубчик, твоя миссия пока исчерпана, — сказал официанту Красовский.

Официант подкатил к нему столик с напитками, поклонился и исчез — так же тихо и незаметно, как появился.

Пили за легкую дорогу и счастливое возвращение Грабовской. Она оживилась, была очаровательно нежна с Астаховым и снисходительно шутлива с Красовским. Обращаясь к нему не иначе как «ваше сиятельство», Елена заговорщицки улыбалась Астахову. Но Красовский, похоже, ничего не замечал: он сегодня до неприличия много пил.

В поведении Грабовской Астахов многого не понимал. Непонятно было, например, почему она, отзываясь столь уничижительно о Красовском, сочла возможным передать свое приглашение именно через него. Непонятным было и то, зачем понадобилось ей присутствие Астахова на прощальном ужине.

Опыт подсказывал Астахову, что Грабовская — не тот человек, за которого себя выдает. Однако сейчас не время было думать об этом: все помыслы Астахова и действия его были направлены на выполнение плана собственного. Отводилась в этом плане роль и Красовскому — роль своеобразная, по весьма важная. Поэтому когда Астахов узнал, что Красовский тоже приглашен на прощальный ужин, это решило его сомнения.

— Какая красота и покой! — проговорила Грабовская. — Посмотрите, господа, разве не прелесть?!

Небольшие волны, рождаясь из темноты, плескались у берега, шуршали галькой. Прибрежные огни освещали только узкую полоску бухты, а дальше плотной стеной стояла тьма. И на грани ее смутно угадывался Памятник затопленным кораблям…

— Вот памятник, на который мы с вами, пани Елена, имеем право в первую очередь! — с пьяной торжественностью произнес Красовский.

— Как прикажете понимать это, ваша светлость? — улыбнулась Грабовская.

— Очень просто: как память о кораблях, которые нам приходилось сжигать за собой!

— Странная шутка… — Грабовская нахмурилась.

Возбужденный шепот пронесся по веранде, на смену ему пришла почтительная тишина, а потом послышались аплодисменты.

Метрдотель сопровождал к отдельному кабинету через веранду весьма примечательную пару — знаменитую певицу Плевицкую и входящего в широкую известность генерала Кутепова.

Рассеяно улыбаясь, певица отвечала на приветствия поклоном головы. Заметив своих спутников по «Кирасону», приветливо улыбнулась, чуть приподняв руку, затянутую белой атласной перчаткой. Кутепов, вышагивающий рядом с ней, был преисполнен отчужденности, но, заметив, что Плевицкая приветствует кого-то из знакомых, счел необходимым обратить на них и свой взор. Глаза у него были холодные, настороженные.

Певица и генерал скрылись в кабинете. Проводив их взглядом, Красовский сказал:

— Слушал ее в Константинополе недавно… Там ведь сейчас много русских. И вот когда зазвучала «Замело тебя снегом, Россия», — коронная ее, зал заплакал.

— Талант действительно яркий, — подтвердила Грабовская.

— Речь о том, — поморщился Красовский, — что когда она пела эту песню, все поняли: Россия потеряна, оплакивали ее…

— Надеюсь, вам-то Россию оплакивать незачем? — вдруг сказала Грабовская.

— Незачем… — Красовский отрешенно помолчал, налил полный, до краев бокал и быстро выпил.

— Когда поет Плевицкая, звенит и тоскует сама душа русской песни, — заговорил Астахов. — Может быть, это происходит еще и потому, что певица знает народ не понаслышке… Я имею в виду ее происхождение.

— Теперь она знатна и богата, а спутник ее — генерал, — пожала плечами Грабовская.

«Что ждет ее дальше? — думал о певице Астахов, — Талант ее истинно русский, разлуки с Россией он не вы-несет… А судя по тому, что она предпочитает общество того же Кутепова, — эмиграция неизбежна…»

Мог ли Астахов предположить, что спустя несколько лет в крупнейших европейских газетах появятся сенсационные сообщения, в которых имя Плевицкой будет ставиться рядом с именем генерала Кутепова?

Бывший лейб-гвардии его императорского величества полковник, а затем — генерал, командир корпуса Кутепов в эмиграции возглавит российский общевоинский союз — РОВС, самую махровую антисоветскую организацию изо всех, когда-либо существовавших. И вот однажды Кутепов бесследно исчезнет. Поднятая на ноги парижская полиция выяснить ничего не сможет, и на смену Кутепову в РОВС придет известный своим изуверством генерал Миллер — бывший командующий белой армией на севере России. Но однажды и он, выйдя из штаба РОВС, который помещался в центре Парижа, на улице Колизе, так же бесследно сгинет… А на другой день парижская прокуратура выдаст ордер на арест… Натальи Васильевны Плевицкой. Ей предъявят обвинение «в соучастии в похищении неизвестными лицами русских генералов Кутепова и Миллера…» Следствие и суд над Плевицкой превратятся в событие. На протяжении этого громкого процесса все крупные газеты будут печатать стенографические отчеты о заседаниях суда. Плевицкая и па следствии, и на суде будет отрицать свою виновность, и все-таки суд приговорит ее к двадцати годам тюремного заключения: ее отправят в тюрьму, где она умрет в годы оккупации Франции гитлеровцами…