— Назову! Мне скрывать нечего! Волосов Иван! Он наш, сорочинский! Повстречался случайно. Закусили кильками в томатном соусе. Мало показалось, взяли еще бутылку плодоядовитого и распили ее в лесочке. Тут я или придремал, то ли это показалось мне… Смотрю — один, Волосова нет рядом. А вот он и автобус, что в Сорочинку разворачивается… Дальше ждать не захотел. На нем и возвернулся в Сорочинку. Двадцать минут идет автобус. Придремал, а проснулся — голова раскалывается. Что делать? Знать же надо бы выпить, а на фабрику в буфет в таком виде я не ходок. И в наш магазин застеснялся. А тут идет один мне известный алкаш, тоже пьян и тоска в глазах! Я его пальчиком поманил, он, как сейчас помню, — в страхе и удивлении. Страх-то перед комендантом, а удивление — я ему десятку протянул и велел принести поллитровку хамсы на закуску. Иной у нас там не бывает. Отошли в тенечек, и там бутылку распили, пивом запили, хамсу погрызли… Тут уж мне не до стеснительности. Взбрело, что в самый раз в комендатуру идти и распорядиться. Распоряжался, а надо мной вахтеры посмеивались, но не злились, сами не дураки на сей счет. А тут вот и она! Явилась… Или что еще не понятно? Мне ныне все едино!

— Не все едино, Прохор Акимович! Должен вам разъяснить. Запомните, всегда и при всех обстоятельствах чистосердечное признание принимается во внимание, как смягчающее вину обстоятельство. Любые попытки затемнить дело пользы не приносят! От этого впрямую зависит мера наказания!

— Наказание! — усмехнулся Охрименко с презрением. — О каком наказании вы толкуете, когда сам я себя казню, сам себя наказую! Мне теперь не перед вами, перед господом богом ответ держать! Всю жизнь считал и других уверял, что бога нет, а ныне думаю, а вдруг есть?

— Если он и есть, — заметил Осокин, — то не он убил вашу жену, а вы своей рукой, Прохор Акимович!

Охрименко вдруг сорвался:

— Убил! Убил! Что вам это слово далось! Нам того не дано знать, какова господня воля! А дела наши ему известны и прошлые, и настоящие, и будущие, и все они у него заранее взвешены!

— Ну о боге, Прохор Акимович, — это не для протокола. Разговор у нас получился тяжелый.

— А почему о боге не для протокола? Вы уж и о боге в протокол пишите! Все пишите! Это вам на пользу и для прояснения! Суд людской перед божим судом, то капля перед океаном!

Итак, в деле имеются три письма: два анонимных, третье — подписанное, все — о супружеской измене. Этого вполне могло хватить на то, чтобы у Охрименко вызвать сильное душевное волнение. Кроме совершенного убийства жены, еще им же совершена и попытка к самоубийству. Можно ли теперь эту его попытку, притом оказавшуюся на поверку не столь уж для него опасной, и ссылку на свое полное беспамятство, когда зашла речь о наиболее критическом и важном для следствия моменте его встречи и объяснения с женой, истолковать как лицедейство и заранее продуманное поведение с целью смягчения собственной вины? Есть ли для этого веские основания?

Всего выгоднее было и при лицедействе, при симуляции своего самоубийства все свалить на эти письма и на свою ревность, чего он не сделал. Почему не сделал?

Если Осокин первую ночь в поселке Сорочинка почти не спал, размышляя над тем, как вести дальнейшее следствие, с чего прежде всего начать, то теперь, после новой встречи с подопечным, оставив его в больнице и вселившись до следующего утра в рязанскую гостиницу, он снова долго не мог заснуть, но уже совершенно от других мыслей.

Очень легко в этом деле поддаться эмоциям, убийство жестокое, зверское, нетрудно и малейшее подозрение в неискренности раздуть до неимоверных размеров и случайное преступление, совершенное в сильнейшем душевном волнении, в стрессовой ситуации, отнести к преступлению умышленному и хладнокровному, превратить случайного· убийцу чуть ли не в профессионального.

Не помнит, ничего не помнит, «очмалел», как сам выразился. В следственной практике преступления, совершенные в состоянии сильного опьянения, — явление довольно частое. Они описываются в любом учебнике уголовного права. Человек в состоянии сильного опьянения может совершить чудовищное преступление, совершенно не отдавая отчета в своих действиях. Есть особая степень опьянения — опьянение патологическое. Юристы и врачи под патологическим опьянением обычно понимают состояние кратковременного алкогольного психоза, который влечет за собой полную потерю памяти. Тех, кто совершил преступление в состоянии патологического опьянения, зачисляют в разряд временно душевнобольных и не судят.

Случай довольно редкий. Патологическое опьянение обычно настигает малопьющих людей. Охрименко, по всем свидетельским показаниям, тоже мог быть отнесен к малопьющим.

Хотя он и не вызывал никаких симпатий, но все сходилось именно на патологическом опьянении.

Еще до того, как выпить, Охрименко уже находился в взвинченном состоянии. Его раздумья — встречать или не встречать жену, — его ревность, все это уже вывело его из душевного равновесия. Оставалось лишь добавить что-то еще. И он идет домой и видит цветы. Цветы лежат в плоскости его ревнивого бреда. Вот она и точка потери памяти. Охрименко пришел в состояние невменяемости.

Стало быть, он вообще может оказаться уголовно ненаказуем.

Стоп! Осокин сам себя остановил в этой точке размышлений. Что противостоит этой версии? Оба выстрела в жену произведены точно. С верным попаданием. Выстрел, более легкий, себе в грудь произведен неточно. Там рука не дрогнула — здесь дрогнула. Выстрел не похож на желание Охрименко покончить с собой. Но в чем же тогда смысл этого выстрела в себя. Снизить ответственность за убийство? Вызвать сочувствие?

Вот он уже с ним разговаривал дважды. Человек вполне рассудительный, вполне способный понять, что ни письма, ни выстрел в себя не отведут его от уголовной ответственности за содеянное. Вместе с тем письма сами по себе являлись основанием для признания свершения преступления в состоянии сильного душевного волнения и без попытки самоубийства. Симуляция самоубийства только ослабляла оправдательное действие писем. Охрименко достаточно умен, чтобы это понять и так грубо не просчитаться. Стало быть, действовал он не по расчету. Достаточно ли он умен, чтобы понять: признание в убийстве не отягощает преступление, а должно иметь прямое воздействие на смягчение приговора?

Мысль о патологическом опьянении начинала нравиться своей законченностью и убедительностью, подсознательно он одобрил ее и за гуманность. Ведь в следственной практике были нередки случаи, когда следователь, досконально во всем разобравшись, вдруг выступал в роли, на первый взгляд ему несвойственной, не как обличитель, а как убежденный защитник интересов тех, кто был необоснованно заподозрен или обвинен.

Осокин пожалел, что лишен возможности поспорить с давним своим приятелем по студенческой скамье Мишей Караваевым. Большинство их сокурсников мечтали о следственной работе, о розыске и преследовании злодеев, о раскрытии кошмарных и запутанных преступлений, а Миша сразу определил себя в адвокаты. Он с усмешкой говорил:

— Ну что за подвиг изловить преступника в наши дни усовершенствованной криминалистики, которой помогают и физика, и химия, и биология, да еще и огромный милицейский аппарат с радиосвязью? Другое дело, когда предстоит отстаивать честь безвинных людей.

— А если виновного придется выпустить?

— А вы доказывайте вину! Вам ли не даны сегодня все средства для этого? Нет ничего страшнее вашей ошибки. Лучше двух виновных упустить, чем одного невиновного осудить!

Очень недоставало Миши. Вот с кем сейчас выверить все доказательства.

Осокин вообразил его рядом с собой, представил его всклокоченную прическу, близорукие глаза под сильными линзами очков. Как бы он разрушал добытое следствием?

Другая версия: Охрименко озлобленный ревнивец, убил жену в состоянии сильного душевного волнения с расчетом уйти от наказания симуляцией самоубийства.