Старик с серьгой, морщинистый и бритый,

Из красной шерсти вязаный берет,

Шлыком висящий на ухо сто лет,

Опорки, точно старые копыта,

Рост полтора аршина, гнутый стан,

Взгляд исподлобья, зоркий и лукавый, —

Мила мне глушь сицилиан,

Патриархальные их нравы.

Вот темный вечер, буря, дождь, а он

Бредет один, с холодным ветром споря,

На дальний мол, под хмурый небосклон,

К необозримой черни моря.

Слежу за ним, и странная тоска

Томит меня: я мучаюсь мечтами,

Я думаю о прошлом старика,

О хижинах под этими хребтами,

В скалистой древней гавани, куда

Я занесен, быть может, навсегда…

Бродя по залам, чистым и пустым,

Спокойно озаренным бледным светом,

Кто пред твоим блистающим портретом

Замедлит шаг? Кто будет золотым

Восхищен сном, ниспосланным судьбою

В жизнь давнюю, прожитую тобою? —

Кто б ни был он, познаешь ты, поэт,

С грядущим другом радость единенья

В стране, где нет ни горести, ни тленья,

А лишь нерукотворный твой Портрет!

Уж ветер шарит по полю пустому,

Уж завернули холода,

И как отрадно на сердце, когда

Идешь к своей усадьбе, к дому,

В студеный солнечный закат.

А струны телеграфные <гудят>

В лазури водянистой, и рядами

На них молоденькие ласточки сидят.

Меж тем как тучи дикими хребтами

Зимою с севера грозят!

Как хорошо помедлить на пороге

Под этим солнцем, уж скупым,—

И улыбнуться радостям былым

Без сожаленья и тревоги!

В полуденных морях, далеко от земли,

Водил господь мое ветрило —

И на лицо мое могильной тьмой легли

Лучи палящего светила.

Три четверти луны — как паутина,

А четверть — рог, блестящий, золотой

Небесный желудь!

Тот колокол, что пел в родной долине,

Когда луна всходила из-за гор.

Душа, по старине, еще надежд полна,

Но только прошлое ей мило —

И мнится: лишь для тех ей жизнь была дана,

Кого она похоронила.

Полный колос долу клонится,

Полый колос недвижим.

Высокие нездешние цветы

В густой траве росли на тех могилах,

И небеса в бесчисленных светилах

На них смотрели с высоты.

И дивная Венера, как луна,

Нам бледно озаряла руки, лица —

И моря гробовая плащаница

Была черна, недвижна и черна.

Сохнут, жарко сохнут травы,

Над полдневными горами,

Над сиреневым их кряжем

Встало облако колонной —

И, курясь, виясь, уходит

К ослепляющему небу.

В тень прозрачную маслины

Блик горячий и зеркальный

Льется с моря и играет

По сухим, колючим травам.

Где ты, угасшее светило?

Ты закатилось за поля,

Тебя сокрыла, поглотила

Немая, черная земля.

Но чем ты глубже утопаешь

В ее ночную глубину,

Тем все светлее наливаешь

Сияньем бледную Луну.

Прости. Приемлю указанье

Покорным быть земной судьбе, —

И это горное сиянье —

Воспоминанье о тебе.

Ночью, в темном саду, постоял вдалеке,

Посмотрел в мезонин освещенный:

Вот ушла… вот вернулась — уже налегке

И с косой на плече, заплетенной.

«Вспомни прежнее! Вспомни, как тут…»

Не спеша, лишь собой занятая,

Потушила огонь… И поют,

И поют соловьи, изнывая.

Темен дом, полночь в тихом саду.

Помолись под небесною бездной,

На заветную глядя звезду

В белой россыпи звездной.

Ты жила в тишине и покое.

По старинке желтели обои,

Мелом низкий белел потолок,

И глядело окно на восток.

Зимним утром, лишь солнце всходило,

У тебя уже весело было:

Свет горячий слепит на полу,

Печка жарко пылает в углу.

Книги в шкапе стояли, в порядке

На конторке лежали тетрадки,

На столе сладко пахли цветы…

«Счастье жалкое!» — думала ты.