<1906–1907> На Плющихе * Пол навощен, блестит паркетом. Столовая озарена Полуденным горячим светом. Спит кот на солнце у окна: Мурлыкает и томно щурит Янтарь зрачков, как леопард, А бабушка — в качалке, курит И думает: «Итак, уж март! А там и праздники, и лето, И снова осень…» Вдруг в окно Влетело что-то, — вдоль буфета Мелькнуло светлое пятно. Зажглось, блеснув, в паркетном воске И вновь исчезло… Что за шут? А! это улицей подростки, Как солнце, зеркало несут. И снова думы: «Оглянуться Не успеваешь — года нет…» А в окна, сквозь гардины, льются Столбы лучей, горячий свет, И дым, ленивою куделью Сливаясь с светлой полосой, Синеет, тает… Как за елью В далекой просеке, весной. <1906–1907> Безнадежность * На севере есть розовые мхи, Есть серебристо-шелковые дюны… Но темных сосен звонкие верхи Поют, поют над морем, точно струны. Послушай их. Стань, прислонись к сосне: Сквозь грозный шум ты слышишь ли их нежность? Но и она — в певучем полусне… На севере отрадна безнадежность. <1906–1907> Трясина * Болото тихой северной страны В осенних сумерках таинственней погоста. Цветут цветы. Мы не поймем их роста Из заповедных недр, их сонной глубины. Порой, грустя, мы вспоминаем что-то… Но что? Мы и земле и богу далеки… В гробах трясин родятся огоньки… Во тьме родится свет… Мы — огоньки болота. <1906–1907> Один * Он на запад глядит — солнце к морю спускается. Светит по морю красным огнем. Он застыл на скале — ветхий плащ развевается От холодного ветра на нем. Опираясь на меч, он глядит на багровую Чешую беспредельных зыбей. Но не видит он волн — только думу суровую Означают изгибы бровей. Древен мир. Он древней. Плащ Одина как вретище, Ржа веков — на железном мече… Черный ворон Хугин, скорбной Памяти детище, У него на плече. <1906–1907> Сатурн * Рассеянные огненные зерна Произрастают в мире без конца. При виде звезд душа на миг покорна: Непостижим и вечен труд творца. Но к полночи восходит на востоке Мертвец Сатурн — и блещет, как свинец… Воистину зловещи и жестоки Твои дела, творец! <1906–1907> С корабля * Для жизни жизнь! Вот пенные буруны У сизых каменистых берегов. Вон красный киль давно разбитой шхуны… Но кто жалеет мертвых рыбаков? В сыром песке на солнце сохнут кости… Но радость неба, свет и бирюза, Еще свежей при утреннем норд-осте — И блеск костей лишь радует глаза. <1906–1907> Обвал * В степи, с обрыва, на сто миль Морская ширь открыта взорам. Внизу, в стремнине — глина, пыль, Щепа и кости с мелким сором. Гудели ночью тополя, В дремоте море бушевало — Вдруг тяжко охнула земля, Весь берег дрогнул от обвала! Сегодня там стоят, глядят И алой, белой повиликой На солнце зонтики блестят Над бездной пенистой и дикой. Никто не знал, что здесь — погост, Да и теперь — кому он нужен! Весенний ветер свеж и прост, Он только с молодостью дружен! Внизу — щепа, гробы в пыли… Да море берег косит, косит Серпами волн — и от земли Далеко сор ее уносит! <1906–1907> «Вдоль этих плоских знойных берегов…» * Вдоль этих плоских знойных берегов Лежат пески, торчат кусты дзарига. И моря пышноцветное индиго Равниною глядит из-за песков. Нет даже чаек. Слабо проползает Шуршащий краб. Желтеют кости рыб. И берегов краснеющий изгиб В лиловых полутонах исчезает. <1906–1907> Балагула * Балагула убегает и трясет меня. Рыжий Айзик правит парой и сосет тютюн. Алый мак во ржи мелькает — лепестки огня. Золотятся, льются нити телеграфных струн. «Айзик, Айзик, вы заснули!» — «Ха! А разве пан Едет в город с интересом? Пан — поэт, артист!» Правда, правда. Что мне этот грязный Аккерман? Степь привольна, день прохладен, воздух сух и чист. Был я сыном, братом, другом, мужем и отцом, Был в довольстве… Все насмарку! Все не то, не то! Заплачу за путь венчальным золотым кольцом, А потом… Потом в таверну: вывезет лото! |
