– Писать послание – нет надобности. Ваш слуга находится здесь, и вы можете сами все ему сказать. Одну минуту. – Он приоткрыл дверь камеры и что-то крикнул по-турецки. Застучали сапоги, и появился Филимон. Он смотрел на хозяина преданными глазами и, по всему было видно, силился что-то сообщить, но никак не мог отважиться. Он тужился и краснел и, наконец, выдавил:

– Желаю здравствовать, барин. Не угодно ли чаво?

Яков Иванович обратил внимание, что его правая рука сжата в кулак.

– Ты где, стервец, шлялся, когда я в султанский дворец собирался ехать? Небось снова к кухарке под юбку залазил, а? Признавайся, шельма!

– Да разве можно, барин, на человека такую напраслину возводить? – Филька подмигнул хозяину.

– Да как ты смеешь, паршивец этакий, прекословить мне? – И тут же рука Булгакова, описав в воздухе дугу, оплеухой обрушилась на щеку несчастного Фильки, и он картинно повалился спиной на Айкута. Придавив его, слуга ухитрился незаметно сунуть хозяину крохотную записку, в один миг оказавшуюся в кармане последнего. Чертыхаясь и сквернословя, толмач с негодованием поднялся. А Филька, потирая ушибленное место, обиженно прогнусавил:

– Вот вы завсегда так, барин, не разберетесь попервоначалу, и давай тумаки налево-направо раздавать… А оно мне надо – унижения сносить?!

– Позубоскаль еще! – Булгаков снова замахнулся, а переводчик, уже наученный горьким опытом, тут же отскочил к двери на безопасное расстояние.

– Вы поговорите, а я в коридоре подожду, – недовольно вымолвил он и хлопнул дверью. На Филькином лице загорелась радость, и он хотел было что-то сказать, но, поймав негодующий взгляд хозяина, указывающего глазами на стену, умолк. Замысел Айкута был ясен: с помощью тайного отверстия, выходящего из соседней камеры, он надеялся подслушать их разговор.

– Белье мне собери да смотри выглади как следует, – нарочито громко распорядился Яков Иванович. – Ну и самое главное – мне еда здешняя не по нутру. Ты дай этому толмачу денег, пусть мяса побольше на рынке закупит да овощей… вот и все. – Тут же послышалась коридорная возня с замком. – Булгаков, вполне уверенный, что Айкут уже вышел из своего наблюдательного поста, на миг приник губами к уху лакея и едва слышно сказал: – Там у меня в столе книжка лежит, называется «Влюбленный Роланд», так ты снеси ее австрийскому послу.

Дверь отворилась, и на пороге появился незнакомый турецкий офицер. За его спиной стоял толмач. Турок улыбнулся, картинно расправил усы и что-то промолвил. Тут же последовал перевод:

– Улуч-бей говорит, что он хотел бы знать, о чем вы только что попросили слугу.

– Да как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне! – разразился негодующей тирадой посол.

Офицер расплылся в приторной улыбке, потом хихикнул по-шакальи и с нескрываемым ехидством что-то пробормотал. Переводчик, напустив на себя важности, пояснил:

– Жаль, что вы с нами неискренни. Но Улуч-бей считает, что нет надобности утруждать вас допросом. За вас это сделает лакей. Сегодня у него будет незабываемый день. А к утру вы опять сможете с ним повидаться… Скоро завтрак, и он желает вам хорошего аппетита.

Филимон смотрел на происходящее непонимающими глазами, а потом, будто очнувшись, сказал:

– Вы, барин, не переживайте. Все будет исполнено в точности, как вы приказать изволили.

Офицер в тюрбане что-то выкрикнул, и в комнату тут же ввалились два охранника. Поймав взгляд начальника, они схватили парня за руки и куда-то потащили. Дубовая дверь захлопнулась.

Усевшись на топчан, Яков Иванович достал тайное послание. Оно было написано по-французски правильным почерком, коим обычно пишут прилежные воспитанницы, получившие хорошее домашнее образование. «Милый! Не печалься. Я тебе помогу. Нежно целую и люблю. Твоя навеки, Ж.».

…Утром следующего дня Булгакова еще до завтрака внезапно вывели на прогулку, но на этот раз стражники избрали иной маршрут. Проходя мимо серых каменных стен, конвоир на миг остановился и показал рукой в сторону песчаной площадки. Перед султанским дворцом валялась… голова Филимона. Его глаза были широко открыты и, казалось, смотрели прямо на посла. На запекшихся кровью губах лакея застыла непокорная усмешка.

Спустившаяся с небес мгла застала пароход в Мраморном море. Из-за темных, будто вымазанных ваксой облаков ночь пришла раньше обычного. Резко упал барометр, заморосил мелкий дождь, нежданный ветер загудел в мачтах, и корабль закачало, точно детский аттракцион в Воронцовской роще. И даже удивительный голос Анастасии Вяльцевой не смог спасти слушателей от морской болезни. Пассажирам для успокоения давали бром и гидратхлорал.

Ардашев проводил жену в каюту, а сам решил подняться на палубу, чтобы полюбоваться стихией. Из трубы вылетали мириады искр, и казалось, что где-то там внизу кипят страшные адовы котлы для грешников и грешниц и будто мир преисподней зловещим призраком овладел морем, грозясь уничтожить беззащитных людей.

– А как же умирать-то без священника? Ведь и не покаешься перед смертью…

Клим Пантелеевич обернулся – рядом, с перекошенным от страха лицом, стоял Лепорелов. Он часто крестился правой рукой, а левой крепко держался за поручень.

– Ну что вы, Елизар Матвеевич. Все обойдется, к утру шторм стихнет. Пойдемте, а то промокнете.

– Неспроста все это, Клим Пантелеевич. Ходит смертушка за мной по пятам, никак не угомонится окаянная! Ведь не Лиидора должны были убить, а меня! – стукнул себя кулаком в грудь учитель и отступил назад, спрятавшись от летящей с неба воды.

– А вас-то за что?

– Да за грехи мои тяжкие! Одному вам поведаю. Случилось это еще в девяносто шестом году. Был тогда я молод, влюбчив и горяч. Батюшка мой – известный в Ставрополе купец. Дал он мне деньжат для коммерции. Вот и решили мы с компаньоном шорную лавку открыть. Думали, пойдет торговля, прибыток получим, а там, глядишь, и магазин солидный заимеем. Поначалу так все и складывалось. Только в один прекрасный день надумал дружок мой жениться. Ну, я, знамо дело, шафером у него на свадьбе собирался быть. Но как только увидел его невесту, так и остолбенел – красавица, каких свет не видывал. Вот и наполнился я, грешный, черной завистью к нему. К бабкам разным ходил, к колдуньям, чтобы они Агафью ко мне приворожили. Проку от этих визитов не было, но ссоры в их семье стали возникать все чаще. А через два месяца удалось нам с Ермолаем почти за бесценок купить несколько возов сыромятной кожи. Доверил я ему продать весь товар на ярмарке в Екатеринодаре. Возвращался он оттуда с огромными деньжищами, да такими, что нам и не снились! По дороге не удержался парень и подобрал одну расфранченную даму, а позже она попросила взять вроде бы случайно оказавшегося на их пути ее знакомого. Слово за слово, разговорились. Путь до Ставрополя неблизкий, вот дамочка и предложила от скуки в картишки перекинуться. Не заметил Ермолаша, как без копейки остался. А кучер тоже оказался из их шайки, а потому выбросили они обобранного пассажира на пыльную дорогу. Через несколько дней напарничек появился у меня. Так, мол, и так, прохарчился я… А должок верну – не сомневайся, только вот когда, не знаю. А меня от обиды аж затрясло! Ишь, думаю, какие рацеи развел! А на что мне теперь товар закупать? Выходит, опять к родителю на поклон идти? Деньги мои растранжирил, а домой сейчас явится – молодая жена ему борщ подаст да чарку нальет; а потом погасят лампу, задернут занавесочки и давай тешиться! И знаете, Клим Пантелеевич, такая меня обида взяла, что я все ему высказал: «Деньги мои, – говорю, – ты не уберег по причине собственной жадности, потому что за легким барышом погнался… Так что будь добр к утру принеси всю мою долю. А не выполнишь мое требование – пойду в полицию. А уж там они разберутся – где правда, а где – ложь. А что, если ты всю эту историю выдумал, а выручку присвоил? – Но потом я поразмыслил и сказал: – Но ежели хочешь, чтобы я растрату тебе простил, то пусть Агафья сегодня ко мне в опочивальню наведается свечу задуть. А утром встретишь ее вместе с моей распиской, где я отпишу, что никаких долгов предо мною у тебя не имеется».