– Где же она? – негромко и с досадой спросила непонятно у кого женщина.

Впрочем, Вере могло и почудиться со страху, но вот то, как женщина сказала грубое, площадное слово, она услышала явственно.

Шаги начали удаляться, и скоро их не стало слышно совсем.

Вера вылезла из-под стола, схватила с кресла сумочку и, бессердечно перешагнув через распростершегося на полу Декассе (испуг даже самых добрых людей делает бессердечными), выбежала в коридор. Побежала не к лестнице, а в противоположную сторону, чтобы не столкнуться случайно с убийцей. Когда свернула вправо, услышала за спиной женский визг. Громкий, пронзительный, леденящий душу. Визг напугал Веру еще больше (хотя, казалось, куда еще больше пугаться-то?), но в то же время и спас. Захлопали двери, в коридор начали выглядывать и выходить люди. Вера наскочила на какого-то осанистого пожилого мужчину. Тот вежливо поддержал ее и стал говорить что-то успокаивающее. Не иначе как решил, что Веру испугал крик. Несмотря на испуг и волнение, Вера сразу же сообразила, какой удачный шанс посылает ей судьба, и попросила мужчину проводить ее на улицу. Тот согласился, предложил руку и повел Веру обратно по коридору.

Возле номера Декассе толпился народ. Поминали какую-то женщину в черном с опущенной на лицо вуалью. На Веру и ее спутника никто не обратил внимания.

«В банкирской конторе «Толстопятов и К°» совершена загадочная кража. Из кассы похищено около 7 тыс. руб. в кредитных билетах и монете, однако при этом все процентные бумаги на большую сумму остались на месте. Нет сомнений, что кража совершена кем-то из своих».

«Вчера днем в гостинице «Метрополь» был убит один из постояльцев, которым оказался французский гражданин, военный атташе посольства Франции полковник Теофиль Декассе. Убийство, совершенное с необычайной дерзостью, повергло в шок как прочих постояльцев гостиницы, так и ее служащих. По сообщению тех, кто находился поблизости, убийство было совершено молодой женщиной, одетой в черное. Лицо убийцы было закрыто вуалью. Войдя в номер к г-ну Декассе, она громко обвинила его в том, что он разбил ее жизнь, после чего произвела почти в упор два выстрела и скрылась до того, как на шум явилась горничная Везломцева, первой обнаружившая тело. Примечательно, что в том же самом номере второго этажа в прошлом году был убит из револьвера своим родным братом штабс-ротмистр 3-го гусарского Елисаветградского полка Трощинский».

Потрясение было столь велико, что его никак не получалось скрыть. Все, начиная с извозчика, который битый час возил Веру по городу, потому что, опасаясь слежки, она называла ему разные адреса, и заканчивая Клашей, которая, открыв дверь, ахнула: «Да на вас же лица нет!» Лицо вроде бы было (в пролетке Вера то и дело доставала из сумки зеркальце и смотрелась в него), но лицо это было каким-то чужим. Слишком бледным, слишком печальным, губы некрасиво кривились, а левая щека то и дело дергалась. Но сильнее всего изменились глаза, ставшие какими-то стеклянными, другого слова для них Вера подобрать не смогла. И озноб, страшный по своей силе озноб, продиравший до самых косточек. Озноб в июльскую жару – это могло быть так смешно, если бы не было так грустно! Озноб то забирал Веру в свой страшный плен, то отпускал. Ненадолго.

Первым делом Вера отправила Клашу готовить горячую ванну, а сама прошла к буфету, налила себе большую рюмку коньяку (Владимир в шутку называл эти рюмки, более похожие на фужеры, царскими), выпила залпом, удивилась тому, как мягко пьется коньяк, ни горла не дерет, ни закуски не требует, и повторила еще раз.

Опьянение накатило, когда Вера сидела в ванне. К теплу внешнему, от горячей воды, добавилось внутреннее тепло. Стало хорошо, спокойно, и сердце уже не сжималось то и дело. Спокойствие это было немного странным, с каким-то привкусом меланхолии, основывалось оно на мысли о том, что все мы умрем, кто-то раньше, кто-то позже, но все равно лучше уж такое спокойствие, чем никакого. «На безмальчишье и старшая дочь – сын», – шутил иногда папа, намекая на чрезмерную самостоятельность и отчаянный характер Веры.

Папа, ахнула Вера, завтра же первое июля – годовщина его кончины. Как она могла забыть! Завтра надо ехать с родными на кладбище, а потом мама устроит традиционные поминки в узком семейном кругу. Будут мама, сестры, бабушка и тетя Лена. Надо сказать Владимиру, ведь он теперь тоже свой.

Глупая Клаша, проявляющая чрезмерное старание там, где его можно было бы и не проявлять, пока Вера сидела в ванне, протелефонировала Владимиру и попросила его срочно приехать домой. Обеспокоилась за Веру, называется, лучше бы заглянула лишний раз и поинтересовалась, не нужно ли подлить горячей воды.

Владимиру Вера сказала, что ездила в собор Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву, молиться за упокой души отца. Вечером долго просила Богородицу простить ей эту ложь и у папы тоже просила прощения. Увы, она плохая христианка и плохая дочь, но ей так хочется быть хорошей женой, как можно меньше волновать своего мужа и как можно чаще его радовать. Тем более что у нее такой замечательный муж, чуткий, внимательный, нежный. Сразу все понял (то есть ничего, слава богу, не понял, но поверил), усадил Веру на колени, гладил по голове, целовал, называл славной маленькой девочкой и говорил, что она всегда может на него положиться. Милый, милый Владимир. Даже не попенял на то, что Вера не сообщила ему об отцовской годовщине заранее, сказал, что непременно приедет завтра в Средний Кисловский к четырем часам. И не удивился тому, что от Веры пахнет коньяком (а от нее, наверное, не просто пахло, а прямо-таки разило), догадался, что это она нервы так успокаивала.

Вера не телефонировала Сильванскому – Владимир мешал, да и вообще не до того было, но Алексей, явившийся на следующий день в двенадцатом часу (Вера как раз одевалась, чтобы ехать к матери, а затем на кладбище), уже знал все или почти все. О том, что говорила убийца и что отвечал ей Декассе, ему рассказала Вера. Алексей охал, качал головой и просил прощения у Веры за то, что втянул ее в «эту авантюру». Вере даже жалко его стало – ну уж он-то никак не мог знать, что дело обернется подобным образом. И вообще никто ее никуда не втягивал, она сама согласилась помочь. Кода-то, совсем недавно, «эта авантюра» казалась таким увлекательным приключением. Увлекательным и совершенно безопасным. Когда это было? Вспомнить бы…

Сам собой возник вопрос о том, что Вере надо делать дальше со Спаннокки и «Иваном Ивановичем», про которого Вера совсем забыла. Алексей выдержал долгую значительную паузу и сказал, что «игру» (так у них называется, когда противника водят за нос) надо продолжать. Со Спаннокки, потому что «Ивану Ивановичу» регулярно отправляются отчеты, за которыми исправно является какой-то господин.

– Хитер и ловок неимоверно, – пожаловался Алексей. – Всякий раз прямо с почтамта идет в Верхние торговые ряды, а там словно сквозь землю проваливается. Чувствуются выучка и опыт.

Вера рассказала про конверт с загадочной карточкой, который она нашла в спальне. Алексей сказал, что не знает человека по прозвищу Румпельштильцхен. Припомнил только, что когда-то, года три-четыре тому назад, был в Варшаве преступник с таким прозвищем, промышлявший кражами драгоценностей из ювелирных лавок и богатых домов, но в газетах писали, что его поймали, судили и отправили на каторгу. Варшавский Румпельштильцхен Веру не заинтересовал. Во-первых, потому что он сейчас, скорее всего, был на Сахалине, а во-вторых, все Верины немногочисленные драгоценности были целы. И если уж на то пошло, не такими драгоценностями она обладала, чтобы ради них залезать к ним в квартиру. Да еще и известному похитителю драгоценностей, грозе ювелирных лавок. Для него Верины сокровища – тьфу, мелочь. Несколько колец, одно недорогое ожерелье, три пары серег, два браслета, три брошки, одна из которых, сделанная в виде черепахи, не с драгоценными камнями, а с простыми стекляшками, но очень красивая. Можно еще поживиться запонками Владимира и его булавками для галстука, можно столовое серебро унести. Но вряд ли такая добыча способна соблазнить серьезного вора.