Как бы там ни было, но зловещая тень маниака-поэта больше не нависает над нашим городом. Злодей дал признательные показания. Страх заморожен. И все это — исключительно благодаря г-ну Ардашеву, распутавшему не один клубок загадочных преступлений».

«Ох и превознес меня Аристарх Виссарионович до небес, — подумал статский советник и невольно улыбнулся. — Как бы на службе от такой похвалы в мой адрес не посыпались упреки, что, дескать, в МИДе есть более важные дела, чем оказание помощи сыскной полиции и судебному следствию Петрограда. Ладно, будем надеяться, что на этот раз пронесет».

Он свернул газету и, выбрасывая вперед трость, зашагал к стоящему неподалеку таксомотору.

«Свеча уже догорает, и я совсем скоро увижу сатану. Он приходил ко мне вчера и сказал, что вытащит меня из темницы. Дьявол заверил меня, что я стану таким же бессмертным, как и он, и смогу перемещаться сквозь века и пространства. Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и поведал, что я уже давно заслужил право находиться рядом с ним и выполнять его поручения. Какое счастье! Как долго я ждал этого момента. От радости я чувствовал себя выше адмиралтейского шпица!.. Правда, он добавил, что для этого я должен уйти в мир вечности сам. Таков закон. Что ж, я и на этот раз выполню возложенную на меня обязанность. А впрочем, я к этому готов: мой серый тюремный халат разрезан и сплетен в прочную веревку. Осталось привязать один конец к верхней перекладине решетки, затянуть на шее покрепче петлю и, сбив табурет, поджать колени. И почти сразу наступит блаженная вечность! Так я сейчас и сделаю. Вот и все. Пора. Прощайте!»

Новый, 1908 год начался для Ардашева неспокойно. Присяжному поверенному вновь пришлось окунуться в расследования загадочных убийств, таинственных краж и коварных вымогательств. Слава о его необычайных способностях давно вышла за пределы губернии, и теперь даже надменные столичные газеты с удовольствием перепечатывали статьи из «Ставропольских губернских ведомостей» об удивительных похождениях адвоката. Казалось, такие события могут встретиться только на страницах грошовых развлекательных брошюр о сыщиках и злодеях. Но жизнь в российской глубинке текла по своим, часто не поддающимся никакой логике законам и преподносила жителям южного края такие неожиданные сюрпризы и запутанные лавиринфы, от которых могла закружиться голова даже у ищеек из знаменитого «Национального агентства Пинкертона».

Вот и сейчас Ардашев задумчиво смотрел на два параллельных, будто уходящих в бесконечность следа от полозьев. Сани, запряженные не особенно породистой, но с виду резвой лошадкой, споро неслись к южной окраине Батальонной улицы. Снег к вечеру пошел с новой силой. Крупные, с лебяжье перо хлопья покрывали белую, как сорочка гимназистки, булыжную мостовую. Уставший морозный январский день медленно засыпал, чтобы завтра, чуть свет, запеть тысячами новых, разноголосых звуков. Из легкого забытья адвоката вывел тихий, извинительный голос частнопрактикующего врача Нижегородцева.

– Вы уж простите, уважаемый Клим Пантелеевич, что я, на ночь глядя, потащил вас к черту на кулички. Странной кажется мне эта смерть. Я его не меньше чем раз в неделю наблюдал, здоров был старик, как бык царя Миноса. И вдруг – скончался. В данном случае моя репутация как врача кажется уже не столь безупречной. А гонорар вам я оплачу сполна, не беспокойтесь. Полицию вызывать Изольда Генриховна, экономка его, не желает: «Он, говорит, болезный, восьмой десяток давно разменял. Все там будем». Согласитесь, странная позиция. Единственное, на что старик жаловался, так это на некоторое ослабление своего мужского потенциала. «Вот, говорит, по молодости я шкалик пропущу да к милой в постель. Так за ночь бутылочку выкушаю и свою куртуазную мамзель ублажу. С утреца – банька да купанье в проруби. А нынче, как студент чахоточный, один разок, и все, ко сну тянет. Пропишите, доктор, сигнатуру[293], каких-нибудь капелек, чтобы наново силу прежнюю обресть».

– Согласен, Николай Петрович, дай бог каждому такие «жалобы» на старости лет иметь. Вы не беспокойтесь, разберемся. Это хорошо, что вы комнату до моего прихода на ключ велели закрыть. В таком деле главное детали, они нам о многом сказать могут: что делал в последние минуты жизни покойный, с кем общался. А что собачка его издохла, случай довольно редкий, хотя бывает и такое. Животные тоже ведь твари сердешные, от горя и тоски помереть могут, – удобно расположив затянутые в перчатках руки на кожаном английском саквояже, философски рассуждал присяжный поверенный. – А какие родственники у покойного остались?

– Жену Вахрушев лет пять назад похоронил. Подозреваю, что экономка ему последние годы ее с успехом заменяла. Уж больно ласков он с ней был. Сулился ей свои доходные дома завещать. Еще и вдовушка портниха к нему последнее время зачастила на примерки. А недавно он без согласия Изольды на работу принял молодую горничную. От этого немка ему сцены и закатывала. Один раз даже при мне. До сих пор эта девушка работает. Я так скажу: было у покойного три страсти – деньги, женщины и, как ни странно, шахматы. Детей, считайте, у него нет. От единственной дочери Ерофей отрекся лет двадцать назад. Против отцовской воли пошла – обвенчалась с сапожником-армянином. Папаша этого не простил. А спустя год после рождения сына ее муж сбежал вместе с циркачкой заезжего шапито, которой шил тапочки для гимнастических кульбитов. От горя и безысходности молодая мать сошла с ума. До сих пор содержится у Зубова, в Александровской лечебнице. Сына воспитывает армянская семья ее деверя. К своим пятерым отпрыскам эта небогатая супружеская пара добавила и шестого ребенка – Григория. Армяне народ дружный. Парень скоро гимназию закончит. Учится успешно. Весь в мать – на вид русский, хоть и фамилия Аветисов. Летом работал помощником приказчика в конторе кожевенного завода братьев Деминых, что на Ташле. Сметливый парнишка и к наукам способный, дед его в шутку Менделеевым называл. Ну а он деду цветы разные выращивал и на день рождения дарил.

Извозчик остановил сани у парадного подъезда. Господа расплатились и отпустили возницу. Наверх вела широкая мраморная лестница. В коридоре, у добротной двери, сидел полусонный, уставший от томительного ожидания дворник.

– Попрошу, милейший, никого в комнату эту пока не пускать. А если появятся родственники или соседи, скажите, что доктор осмотр еще не закончил и потому мешать не велели, – распорядился Нижегородцев. Осоловелый мужик часто закивал в ответ.

Картина, признаться, была удручающая. В глубоком деревянном кресле, по колено укрытый шотландским клетчатым пледом, уронив голову на грудь, сидел покойник. На полу, прямо у его ног, вытянув вперед лапы и положив на них морду, лежала огромная пушистая собака. Глаза ее были закрыты. Излюбленная порода чабанов-горцев, собака-пастух. Хотелось верить, что пес и хозяин заснули, но стоит человеку проснуться, и обрадованный его радостным пробуждением четвероногий друг мгновенно наполнит дом раскатистым веселым лаем. Но, к глубокому прискорбию, оба были мертвы. Перед креслом располагался низкий дубовый столик с резными ножками, на котором была разложена шахматная партия, белыми фигурами обращенная к старику. Рядом лежал вскрытый конверт, а внизу, под столом, валялся лист бумаги. Комната была большой, в пять-шесть квадратных саженей[294], и завершалась эркером. В полукруглом пространстве, на подставке в горшке, рос огромный рододендрон, верхней веткой почти дотрагиваясь до украшенного лепниной потолка.