«Мудрый ходит, не оставляя следов», – вспомнил Клим Пантелеевич восточную пословицу. – О полковнике Кукоте этого не скажешь. Ладно, подождем и подумаем, как воспользоваться сим открытием».

Статский советник развернул лист и углубился в чтение. Глаза бежали по строчкам и в воображении, будто наяву, возникали дома, улицы и люди, спешащие по делам.

Супруга писала, что война пришла в Ставрополь незаметно, как наступает осень или подкрадывается старость. Она вторглась в жизнь горожан в виде первого большого эшелона с ранеными солдатами. Старый друг семьи доктор Нижегородцев сообщил Веронике Альбертовне, что записался во «Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам» и отправится скоро на фронт. Ангелина, раньше относившаяся к мужу довольно холодно, теперь совсем переменилась и не отходит от него ни на шаг, беспокоится и переживает.

И хоть все было по-прежнему (на перекрестках стояли городовые, и в городском саду по воскресеньям играл духовой оркестр), но в воздухе чувствовалось необъяснимое ощущение тревоги, как перед грозой. «Не знаю, Клим, отчего это со мной, – жаловалась Вероника, – но кажется мне, что над всеми нами нависла какая-то опасность, что-то вроде той огромной черной тучи, которую мы видели перед штормом, когда плавали на «Королеве Ольге», помнишь?»

«…когда плавали на «Королеве Ольге»…» – повторил про себя статский советник. – Прошло всего четыре года, а кажется – целая вечность! Почему так? Наверное, из-за войны…»

Ферох появился незаметно. И, как ни в чем не бывало, принялся за сервировку стола. Это занятие ему доставляло удовольствие. Блюда и приборы расставлялись в определенном порядке, образуя некую логичную, по мнению перса, последовательность. Лакей, точно художник у полотна, отступив на шаг, смотрел внимательно на скатерть, потом вновь приближался и что-то менял местами. Последним штрихом, завершающим картину, был небольшой пузатенький графин с водкой. Судя по запотевшему стеклу, он только что поднял его из погреба.

– Ты принес водку? – Ардашев удивленно поднял брови. – Я ведь не просил.

– Я заметил, хозяин, что, когда вы читали письмо от вашей агди, вы стали мрачнее, чем вершина Демовенда в дождливые дни. А русские, я слышал, если им грустно, всегда пьют водку.

– Ну что ж, в таком случае я, пожалуй, последую твоему совету. – С этими словами Ардашев потянулся к графину, но вдруг остановился и заметил: – А ты знаешь, что у нас не принято пить в одиночку?

– Нет, мой господин.

– Так знай! И давай неси второй стакан.

Ферох засиял, точно золотой червонец, и тут же исчез. Через минуту он появился. В руке была еще одна бутылка.

– Это что? Арака?

– Да, хозяин, ее выгнали из изюма.

– Ладно, садись.

Лакей налил полстакана араки и добавил немного воды. Жидкость приняла белый цвет.

– Вот теперь можно пить, и Аллах не прогневается.

– Это почему? – поднимая рюмку, поинтересовался Клим Пантелеевич.

– Аллах живет в небесах. И Ему сверху кажется, что Ферох пьет не арак, а молоко.

– Вот же плуты! – засмеялся статский советник. – Вы, персы, умудряетесь обманывать не только чужестранцев и друг друга, но даже и Аллаха! Хена![260]

– Хена! Ага-джун! Хена!

Слуга, не ожидавший столь теплого отношения к себе, был на седьмом небе. Он то и дело подскакивал с места, чтобы налить хозяину очередную рюмку или поменять тарелку. Ферох оказался знатоком забавных историй и анекдотов и сыпал ими один за другим, будто держал в рукаве своего сэрдари[261]. Но примерно через час его фонтан красноречия стал понемногу иссякать. Да и Ардашев все чаще погружался в бездну собственных раздумий. Заметив это, лакей убрал со стола. Сварив кофе, он поставил фенджану перед хозяином и ушел спать.

Статский советник остался на веранде. Последние годы, живя в Ставрополе, он все больше любил одиночество и старался избегать по возможности шумных компаний. Однако он не был похож на раздражительного и вредного мизантропа, уставшего от человеческого общения. Нет. Это происходило, вероятно, оттого, что только наедине с самим собой можно было созерцать мир в его бесконечном многообразии и глубине.

Когда звезды, точно лампады, озарили небо, Клим Пантелеевич поймал себя на мысли, что, опять, как в далеком детстве, он подумал о смерти. И о том, что именно по дорожке Млечного Пути уходят в иной мир освободившиеся от тела души. Невольно вспомнились строки Ибн Сины:

«Вот и я никак не размотаю до конца этот клубок убийств. Интересно, что мне покажет судебный следователь? Ладно, пора спать. Завтра трудный день».

Дипломат прошел в дом и уже не слышал ни стрекотания цикад, ни надрывного крика ночной птицы, запутавшейся в ветвях и звавшей на помощь.

– Ну вот, извольте ознакомиться. И зачем было волноваться? – проговорил судебный следователь и выдавил из себя улыбку.

Ардашев быстро пробежал глазами текст и осведомился:

– А нельзя ли взглянуть на фотографии?

– Карточки? Они, наверное, еще не готовы. Но вы не волнуйтесь. Я сейчас распоряжусь.

Он поднялся из-за стола и покинул комнату. Вернувшись, следователь развел руками и провещал:

– Какая жалость! Фотограф уехал на место происшествия. А ключи от лаборатории хранятся лишь у него. Но вы не беспокойтесь, как только он появится, мы сразу же вас снова вызовем.

– Я живу в Зергенде. И мне недосуг каждый раз мотаться в адлие. А посему я дождусь его здесь, в вашем кабинете.

– Как хотите, – с наигранным безразличием выговорил Мохаммед-Таги и уселся на место. Он сунул в рот черешневую трубку и закурил. Комната постепенно стала наполняться горьким дымом. Перс с интересом смотрел на гостя, который, судя по выражению лица, удовольствия от присутствия курильщика не испытывал.

Клим Пантелеевич тем временем извлек из внутреннего кармана записную книжку в дорогом кожаном переплете и с невозмутимым видом начал делать в ней пометки. Не отрывая глаз от текста, статский советник проронил:

– Сударь, соблаговолите перестать курить либо откройте окно.

Следователь, явно не ожидавший такой реплики, с большим неудовольствием выполнил просьбу и куда-то вышел. Примерно через четверть часа Ардашев закончил писать. Достав жестяную коробочку монпансье, он выудил красную ландринку, положил ее под язык, и принялся размышлять:

«Протокол чрезвычайно скуп; в нем нет никаких зацепок, позволяющих выйти на убийцу Байкова. Но, несомненно, это далеко не первый экземпляр. И даже не второй. Об этом свидетельствует твердый характер почерка и отсутствие малейших помарок. Письмоводитель слишком старался. Каллиграфия безупречная. Размеры букв выверены, точно писались под линейку. Обычно так выводят для самых высоких начальников. Значит, они что-то обнаружили на месте преступления, но не знали, стоит ли этот факт заносить в следственный документ. И поэтому совещались, согласовывали текст и многократно переписывали. Пожалуй, это единственное, что бросается в глаза».

Неожиданно скрипнула дверь и на пороге в сопровождении следователя появился невысокого роста человек с худым впалым лицом. Он носил усы пирамидкой и клиновидную бородку. Но больше всего статского советника поразили глаза незнакомца: пожелтевшие белки и мутный, будто пропущенный через целлулоидную пленку, взгляд. Одет он был достаточно бедно, но на европейский манер: синяя застиранная сорочка с видимыми изломами на воротнике, черные затертые брюки и сандалии на босу ногу. В руках мужчина держал несколько фотографий.

– А вот и карточки подоспели, – как бы подтверждая свои прежние слова, проговорил Мохаммед-Таги. – Извольте ознакомиться.