Так было и с Евсеевым. Уйдя полностью в себя и беспрестанно молясь, он надеялся обрести утешение и отвлечься от невыносимо тягостных мыслей о скорой смерти. В его подсознании была надежда на чудо, на всесильного Бога, на всепрощающее русское православие. Со стороны же могло показаться, что заключенный уже потерял рассудок. Но это было далеко не так. Михаил с нетерпением ждал еженедельной положенной встречи со священником – единственным близким для него теперь человеком. Святой отец внимательно слушал причитания грешника и всеми силами стремился ему помочь. Но стоило священнослужителю покинуть камеру, как в холодное помещение бесформенной черной гидрой бесшумно вползал липкий и тягучий, как расплавленная смола, страх. В эти жуткие минуты узника начинало трясти, будто в малярийной лихорадке: по спине поднимался озноб и морозил затылок, во рту становилось сухо.

Визгливым детским плачем скрипнула дверь, и в камеру вошли двое: первый – высокого роста, широкоплечий офицер с пышными пшеничными усами, второй – тщедушный человечек, с бледным, заостренным, как у худой церковной крысы, лицом, в юфтевых сапогах с подвернутыми голенищами, в коричневой, мешковато сидевшей на нем тужурке.

Офицер зачитал отказ в помиловании. А штатский тем временем внимательно и как-то оценивающе осмотрел заключенного:

– Все ли вам понятно?

– Да, – едва шевеля растрескавшимися губами, ответил Евсеев.

– Попрошу засвидетельствовать это собственноручно и расписаться. – На столе появились бумага, чернильница и перо.

Буквы у Михаила распрыгались вверх и вниз на полвершка от строчки. Рука не то что дрожала, а ходила ходуном. Стиснув скулы, он поставил подпись. Визитеры вышли, дверь захлопнулась. И время тут же будто сорвалось с цепи и безудержно понеслось вперед, притягивая, словно магнитом, роковые минуты скорой казни. Оно безжалостно давило арестанта свинцовой тяжестью, то останавливаясь, то стремительно пролетая мимо него, тем самым еще больше усиливая приближающийся ужас.

Все стало ясно, когда охранник принес стопку чистого белья и спросил, не будет ли каких-либо пожеланий. Бывший студент только мотнул головой и забился в правый дальний угол камеры под икону Ильи Чудотворца. До самого утра он так и не сомкнул глаз, находясь в полубреду.

Багряным, кровяным заревом пробивался сквозь тучи пасмурный осенний рассвет. На решетках камеры висели круглые, размером с вишню, капли дождя. Снизу доносилось людское многоголосье, редкий стук топора, плач двуручной пилы и по-военному отрывистые команды тюремного начальства, сдобренные ядреной порцией площадной брани. Было тяжело, и хмуро, и страшно. Шум во дворе вскоре стих. Виселицу установили.

По коридору эхом разнеслись шаги, зазвенели ключи, и на пороге появился все тот же охранник. Не говоря ни слова, он сомкнул на руках заключенного малые ручные цепочки и вывел из камеры. Михаил, в серых просторных шароварах и в белой рубахе, отстукивал деревянными сандалиями последние на этой земле шаги. Арестанты, охранники и обслуга при встрече останавливались и с состраданием смотрели обреченному человеку вслед.

Толстая дубовая дверь распахнулась и навсегда оставила позади прошлое, а с ним ушла и робкая надежда на чудесное спасение. Настоящее же возвышалось на постаменте, ощериваясь пеньковой петлей и выставленными подпорками.

Евсеев побелел как полотно. Его глаза бессмысленно смотрели вперед. Рубаха прилипла к спине и покрылась холодным потом. Пальцы на ногах свела судорога, и от этого казалось, что страдалец передвигался на отмороженных, неживых ногах.

Немолодой уже полицейский с длинными и седыми усами скороговоркой зачитал конфирмацию и предоставил несчастному последнее слово. От страха язык арестанта раздулся и заполонил собой весь рот. Он попытался что-то произнести, но раздалось лишь тупое мычанье.

На эшафот поднялся батюшка, перекрестил грешника и, дав поцеловать крест, поспешил уйти.

Ударили барабаны.

Черное облачение с прорезями для глаз надежно скрывало лицо государственного исполнителя казни. Вот только тощая фигура да юфтевые сапоги с подвернутыми голенищами выдавали в нем вчерашнего, похожего на худую церковную крысу, посетителя камеры смертника. Видимо, уже тогда он прикидывал рост и вес своей жертвы.

Солдат охраны снял с рук несчастного оковы и, перепрыгивая через ступеньку, суетливо покинул эшафот. На голову Михаила неожиданно упал саван и закрыл собой небо. Стало тяжело дышать. За несколько секунд в его голове пронеслись тысячи мыслей и воспоминаний: мать, ее ласковые и теплые руки, сладкий запах сдобных куличей на Пасху, первая рыбалка с отцом, радость от новых, пахнущих кожей, красных детских ботинок, молодая учительница по чистописанию, подобранный дворовый щенок, безжалостные кулачные бои среди гимназистов, необузданная студенческая попойка, метель в день похорон отца и… Вероника.

Палач одним махом набросил на шею несчастного веревку. Поставив приговоренного узника на западню, он выжидательно посмотрел в сторону полицейского, вытирающего со лба пот. Их глаза встретились, и офицер, поборов нерешительность, точно рубанув шашкой, махнул наотмашь платком в сторону виселицы.

Кат[7] умелым движением вышиб подпорки, и недавний студент забился в конвульсиях, будто по нему пустили электрический ток. А потом вдруг затих, и… грешная душа его вырвалась наружу, покинув беспомощное тело. Экзекуция состоялась. Круг замкнулся.

…Казненный в Ставропольском тюремном замке холодным сентябрьским утром 1907 года мещанин по происхождению, Михаил Евсеев, так никогда и не узнал, что государь император смилостивился над бывшей дворянкой – Полиной Воротынцевой – и величайшим соизволением своим заменил ей казнь через повешение на бессрочные каторжные работы. Ее отправили в Акатуй, на Нерчинскую каторгу – самую страшную в России.

До отхода поезда оставалось еще минут двадцать. Носильщики умело управлялись с нагруженными доверху тележками с чемоданами, саквояжами и сумками отъезжающих. Их громкие «посторонись!» были слышны в разных концах перрона. Пассажиры суетливо посматривали по сторонам, боясь потерять багаж или сесть не в тот вагон. Торговцы снедью навязчиво предлагали купить в дорогу жареного цыпленка, сушеной астраханской воблы и гигантских вареных раков. Мальчишки – разносчики газет выкрикивали самые хлесткие сенсационные новости, шныряя между людьми.

В здании вокзала, рядом с раскидистой пальмой в кадке, за столиком у окна сидел человек. Пустая кофейная чашка говорила о том, что посетитель в безукоризненном черном сюртуке, атласном темно-синем галстуке, с выбивающимся накрахмаленным белым воротником сорочки находится в зале для пассажиров первого класса как минимум четверть часа. Отсутствие на его лице модных в России усов с клиновидной бородкой или хотя бы бакенбардов придавало незнакомцу вид европейца. Казалось, он всецело увлечен чтением последнего номера «Русских ведомостей» и до всего остального ему нет никакого дела. Но неожиданно он поднялся, взял трость и, оставив на столе медную монету, вышел на перрон.

У синего вагона первого класса стоял офицер с небольшим кожаным чемоданом. Он ждал своей очереди. Проходящий мимо человек неожиданно обернулся:

– Господин штабс-ротмистр! Далеко ли собрались!

– Здравия желаю, Клим Пантелеевич! Вот вознамерился навестить родителей. А то ведь совсем позабыл, как мои старики выглядят. А вы кого-то провожаете? – Подавая проводнику левой, перебинтованной рукой серую картонку билета, Васильчиков поднял чемоданчик и уже занес ногу на железную ступеньку.

– Скажу вам по секрету, Бронислав Арнольдович, я здесь по очень важному делу, связанному с тем преступлением, в котором вас некогда подозревали. Убийца как раз в этом поезде, и его надобно обезвредить, – заговорщицки прошептал Ардашев.

– Не нужен ли вам помощник? – поднимаясь в тамбур, поинтересовался драгунский офицер.