Краем глаза адвокат заметил, что Савраскин, согнувшись, словно аист, что-то старательно помечает в маленьком блокноте.

Оказавшись за его спиной, присяжный поверенный изрек:

— Надеюсь, молодой человек, вы не допустите, чтобы без дозволения Елизаветы Родионовны в прессе вдруг появился подробный отчет об этой пустяковой семейной неурядице, не так ли?

Застигнутый врасплох репортер согласно закивал.

— Что ж, господа, разрешите откланяться.

Как обычно после удачно проведенного расследования, Клим Пантелеевич достал коробочку монпансье, открыл крышечку и, выбрав цвет очередной «жертвы», с удовольствием вознаградил себя маленькой зеленой конфеткой. Уже через минуту, привычно выкидывая вперед трость, Ардашев шествовал по зеленому бульвару Николаевского проспекта.

Утро понедельника в редакции газеты начиналось с вавилонского столпотворения и полнейшей неразберихи, свойственной любому печатному изданию, будь то «The Times», «Le Figaro» или ставропольский «Северный Кавказ».

Жорж Савраскин, как всегда, не успевал сдать в срок колонку «Новости. Происшествия. Находки». Терзаемый муками сомнений, какая из новостей достойна стоять первой, журналист чесал за ухом огрызком карандаша и часто позевывал, вспоминая сладкую ночь, проведенную с Глафирой. Мысли прервал озорной уличный свист и крики «Го-о-шка! Го-о-шка!». Репортер выглянул в окно. Завидев знакомое лицо, рыжий, покрытый веснушками мальчуган вытер тыльной стороной ладони сопливый нос и прогундосил:

— Гош, на Соборной скелет нашли! Мужики говорят — охвицер!

— Я тебя сколько раз просил не величать меня так. Зови Жоржем! — отчитал сорванца молодой человек. — На вот, лови! Заработал! — Савраскин бросил мальчишке медную монету и, спустившись по ступенькам, выбежал на улицу.

От редакции до Соборной площади было рукой подать. На склоне горы собрались несколько человек, по всей видимости, артельщиков. Застегнув пиджак и поправив шейный платок, газетчик придал себе начальствующий вид и, подойдя к землекопам, строго спросил:

— Ну, что здесь произошло?

— Да вот, ваше благородие, копали фундамент под керосиновую будку и наткнулись на мощи, там… — облокотившись на лопату, кивком головы указал молодой парень.

В яме лежал скелет, совсем небольшого роста, одетый в полуистлевший офицерский мундир времен Николая I и сапоги. Особенно хорошо сохранились серебристые пуговицы. Правда, одной не хватало.

— А ну-ка глянь, что у него в карманах, — попросил Савраскин.

— Вам надо, барин, вы и смотрите. Наше дело копать, а не по карманам у мертвецов шарить, — огрызнулся мужик с окладистой бородой и в холщовой рубахе навыпуск.

— Назови цену…

— Да так, рублишко бы от щедрот, — нехотя ответил старший артельщик.

— Ладно, — со вздохом согласился репортер, — полезай!

Мужик не шелохнулся, но крикнул кому-то:

— Петька, чего рот раззявил? Не слыхал, что ли?

Молодой парень аккуратно спустился вниз и уже оттуда воскликнул:

— Ого, да тут много чаво!

Савраскин передал старшему рубль, и тот приказал:

— Давай все наверх!

В открытое окно комнаты полицейского управления залетела большая черная муха и, описав несколько кругов, нагло уселась на медаль с надписью «За храбрость», гордо украшавшую форменный сюртук помощника начальника сыска Антона Филаретовича Каширина. Сию награду он получил в прошлом году за участие в поимке банды грабителей, возглавляемой социалистом-революционером Михаилом Евсеевым и Рамазаном Тавлоевым — уголовником по кличке Рваный.

— Итак, господин Савраскин, вам должно быть хорошо известно, что любое лицо в случае обнаружения какого-либо захоронения обязано тотчас же уведомить об этом полицию. Позвольте полюбопытствовать: почему же вы не соизволили так поступить? Или вам закон не писан? — осведомился коллежский секретарь, согнав щелчком надоедливое насекомое.

— А разве я обязан отвечать на ваши вопросы, господин полицейская ищейка? — поигрывая цепочкой от карманных часов, нагло хохотнул корреспондент и забросил ногу на ногу.

— За оскорбление полицейского чина, находящегося при исполнении, я имею право заточить вас на десять суток в арестантский дом. Для этого мне достаточно лишь подать рапорт на имя полицмейстера, — едва сдерживая гнев, предупредил чиновник.

— Попробуйте только! Я напишу об этом в газете и ославлю вас на всю Россию-матушку!

— А ты, мил человек, не ершись, а рассказывай как на духу, что попало в твои загребущие руки. К тому же я уже допросил артельщиков, — теряя самообладание, полицейский метнул на репортера полный ненависти взгляд.

Газетчик тут же подскочил и, размахивая руками, прокричал:

— Сатрапы! Как вы смеете допрашивать меня и разговаривать в таком тоне! Да я в двух университетах учился, меня профессор лично…

Каширин неожиданно приблизился к журналисту и, наступив ему на ногу, легонько толкнул его, отчего последний потерял равновесие и плюхнулся на свое место. Поставив носок ботинка на край стула, сыщик зло выговорил:

— Слушай сюда, штафирка рваная: либо ты сейчас во всем сознаешься, либо я тебя определю в камеру к шниферам и конокрадам. А там за бутылку «смирновки» они выбьют из тебя все, что мне нужно. Ты даже вспомнишь в подробностях ту богом проклятую ночь, когда твой отец согрешил с твоей матушкой. — Полицейский достал из пачки папиросу, чиркнул спичкой и, неторопливо прикурив, выпустил в лицо представителю прессы клуб желтого едкого дыма.

Молодой человек выглядел ошарашенным, как если бы на него свалился кирпич с колокольни. С трудом выговаривая слова, он промямлил:

— Да право же… я не совершал никакого преступления! За что же вы на меня гневаетесь?

— Знамо за что! За осквернение могилы и расхищение безымянного захоронения.

— Хорошо. Берите. — Он извлек из кармана потускневший брегет и положил его на стол перед полицейским.

Сыщик открыл крышку и, разглядывая циферблат, восхищенно проговорил:

— Надо же, они показывают время минувшего девятнадцатого века!

— Без четверти пять, — робко добавил Савраскин.

— Да, интересная вещица.

— Часы все одно негодные. Их надобно в починку сдать, — совсем осмелев, добавил журналист.

— Мой двоюродный дядька был часовщиком и обучил меня этому ремеслу.

Антон Филаретович выдвинул ящик стола, достал перочинный нож и, открыв заднюю крышку, присвистнул от изумления…

С самого утра Елизавета Родионовна не находила себе места, испытывая необъяснимое беспокойство, которое навещает старых людей перед грозой или близкой смертью. Но грозы не было, а смерть и так давно сторожила ее, но почему-то до сих пор не приходила. К обеду ей стало совсем плохо, и она решила прилечь. Вскоре Загорская уснула, и во сне ей пригрезился отец. Девчонкой она всегда представляла его офицером богатырского телосложения, с усами и орденами. Но в этот раз он явился в образе странствующего богомольного старца с седой бородой до колен. Он долго смотрел на нее, а потом попросил воды. Забыв о своих одеревеневших ногах, она словно девчонка стремглав кинулась к колодцу, бросила вниз ведро, но набрать воды так и не смогла. Вода ушла… От досады и бессилия она расплакалась и, услышав собственное всхлипывание, тут же проснулась. Позвав горничную, хозяйка привела себя в порядок и покатила на террасу.

Вскоре по дому разнеслась веселая трель дверного колокольчика. Прислуга сообщила о визите Ардашева, и лицо старушки просветлело.

Присяжный поверенный принес с собой запах дорогой туалетной воды и свернутую газету.

— Клим Пантелеевич! Очень рада вас видеть! Присаживайтесь, коли зашли.

— Благодарю, — гость удобно расположился в деревянном кресле. — Вот, Елизавета Родионовна, прочитал новость — и сразу к вам, — адвокат протянул свежий номер «Северного Кавказа».