Наверху, на рассвете, у Бастьяну почти возникло ощущение, что он держит небо, пожимает ему руку и побуждает его дать рождение новому дню, новому солнцу. И он делал это, не говоря ни слова и не двигаясь, как будто красота природы заслуживала уважения на физическом уровне, почти анимистического[54] благоговения. Это было одновременно ритуалом смерти и возрождения. Иногда, распространяя потоки бальзамических ароматов, ветер свистел в трещинах валунов, создавая симфонию каменного гула, и с закрытыми глазами Бастьяну мог узнать, какой ветер дул, только по звукам, которые производили скалы, так как они откликались в различном тоне. Однако этим утром воздух был устрашающе неподвижен. Вся земля словно пульсировала как живая и издавала глухое ворчание голодного зверя.

Накануне вечером, перед тем как Бастьяну удалился в свой дом, дед отправил ему послание через одну из старших теток. Старик был категоричен: «Чрево земное не может приносить плода, если оно не оплодотворено. Процветание – дитя жертвы».

– Нет, в этом нет необходимости. Я уже выбрал того, кто будет платить, – возражал Бастьяну.

Тетка, хранительница древних знаний и тысячелетних традиций, была непреклонна, указывая на жертву.

– Нет, – жестко ответил Бастьяну. – Вы не можете просить его сделать это. Только не она.

– Жертва должна стоить боли, она должна заставить сердце кровоточить. Земля питается страданиями.

Жестокие слова, как удары плетьми, гранитные и острые, как горы.

– Но…

– Только так. Земля жаждет и голодна… Делай, что должен, Бастьяну.

Эти фразы не переставали звучать внутри его. Бастьяну посмотрел на нетронутые долины, раскинувшиеся насколько может видеть глаз. Они пробуждались от ласк утреннего света. Но этот покой был иллюзорным. Ладу называли это место Долиной душ, потому что оно использовалось как место захоронения с доисторических времен. Поговаривали, что первые следы человеческих поселений на этих холмах относятся к среднему неолиту, ко времени примерно за четыре тысячи лет до нашей эры; другие говорили даже о палеолите[55]. Какой бы ни была настоящая дата, Бастьяну был уверен, что эти горы усеяны пещерами и расщелинами, где жили и хоронили своих близких его предки, убежденные, что смерть есть не что-то окончательное, а просто необходимый переход к иной духовной жизни. Степень его уверенности основывалась на непосредственном опыте: он вырос, исследуя эти пещеры, прикасаясь к sinnos[56] этой древней цивилизации собственными руками.

Иногда Бастьяну представлял себе своего предка, который, как и он, шесть или семь тысяч лет назад слушал песню скал. После каменного века эти горы давали убежище нурагическим народам, пришедшим с равнины Кампидано, которые бежали от карфагенян, а позже от римлян, византийцев и прочих, почти бесконечной череды завоевателей. Ни одному захватчику не удавалось проникнуть на эти высоты и навязать себя миру Барбаджи и его обитателям. Никому. Словно эти отдаленные недоступные районы были защищены божеством леса. Божественная природа, которая насмехалась над своими врагами, но взамен требовала жертв и абсолютной верности. Бастьяну закрыл глаза. Казалось, он ощущал вокруг себя неосязаемое присутствие тысячелетних animas, душ своих предков.

– Кто ты такой, чтобы противостоять земле? – казалось, спрашивали его antigos spiritos, древние духи.

– Никто, – прошептал он.

Так, поцелованный ранним солнцем, Бастьяну Ладу поддался на уговоры духов предков потворствовать первозданной воле природы.

Она чувствовала зов моря, непреодолимый, как голос, который шепчет внутри, чарующий и сладкий. Незадолго до рассвета Ева Кроче вышла из дома и направилась за город, чтобы исследовать побережье. Но менее чем через двадцать километров по прибрежной дороге, которая должна была привести ее в Вилласимиус, с вершины холма ее похитила блестящая вода. Она не удержалась и остановилась, припарковала машину и спустилась к бухте под названием Мари Пинтау – Живописному морю по-сардски. Перевод она нашла в интернете.

«Это невозможно», – прошептала Ева сама себе, наполненная религиозным изумлением, пересекая извилистую тропинку, спускающуюся к пляжу. Словно холм, покрытый кустарником, дышал инеем и распространял в воздухе запах земляничника, а жгучий аромат моря делал его еще свежее и ярче. Она столкнулась с самым интенсивным и в то же время кристальночистым синим цветом, который когда-либо видела. Цвет, который идеально перешел от моря к небу, словно они были одним целым: единым наслаждением для глаз и в то же время бальзамом для души. Первый участок морского дна, покрытый светлой гранитной галькой, через несколько метров сменился очень мелким песком, белым, как мука; отражающийся солнечный свет придавал изумрудной воде неестественную прозрачность. Странным образом необъятность и чудо природы она воспринимала скорее обонянием, чем зрением: ее ноздри были забиты опьяняющими испарениями, пахнущими бесконечностью. Никакие слова не могли передать эти ощущения.

Ева сидела на галечном пляже и растворялась в переливчатых и умиротворяющих красках моря, задыхаясь от красоты.

Через несколько минут она обнаружила, что размышляет о том, что с тех пор, как оказалась на острове, ее боль притупилась. В последние годы страдание звучало в ней постоянно; она запомнила все движения, смены ритма, соло, паузы и циклы этой музыки. Боль никогда не покидала ее. Как только она ступила на эту землю, окруженную морем, песня зла стихла, как будто сама природа задушила ее своей мелодией.

Прошлой ночью, как и во все ночи, последовавшие за этим проклятым днем, Ева включила компьютер, зашла на «Нетфликс» и запустила диснеевский мультфильм «В поисках Немо». Обычно она тут же ставила громкость на ноль: диалоги, шумы и смех персонажей она слышала у себя в голове с абсолютной ясностью, потому что знала их наизусть. Так Ева провела год в Милане: создала дома искусственную ночь и смотрела мультфильмы Диснея без звука, один за другим, изнуряя себя памятью, почти не выходя из квартиры, не отвечая на телефонные звонки и звонки в дверь. Частная литургия боли, о которой никто не знал. Покахонтас, Мулан, Дори[57] и все остальные потеряли в ее взрослых глазах свои детские, положительные и удивительные характеры и приняли очертания ужасных монстров. Это было искупление, которое она выбрала: милые вымышленные персонажи стали для нее безжалостными тюремщиками и мучителями, а диван превратился в плот, который медленно и неотвратимо переплывал реку Лету. Каждую ночь.

Но прошлой ночью Ева выключила звук не сразу, а через несколько минут. Такого раньше никогда не было. Как будто ее разуму не нужно было мучить себя воспоминаниями, чтобы заснуть, как будто что-то приручило воспоминания, разбавив их тона, заставив замолчать. Она закрыла глаза и заснула мирным сном без сновидений, чего с ней давно не случалось.

«Это просто совпадение или я выздоравливаю?» – подумала Ева. Она не знала ответа. Но у нее было ощущение, что она наконец очнулась от этой искусственно вызванной комы; Мара, Баррали и Фарчи были первыми людьми, навстречу которым она открылась спустя годы. Ева знала, что еще слишком рано говорить об этом, но чувствовала, что находится на правильном пути, чтобы заново открыть для себя свое первоначальное измерение, личность, которую она задушила.

– Это в тебе дело? – спросила она у острова, оглядываясь по сторонам с иронической улыбкой. Голос прибоя был неразборчив.

Из сумки Ева достала папку с документами, положила на колени и открыла. В ней были фотографии и материалы следствия по расследованию ритуальных убийств в период с 1975 по 1986 год.

– Какое впечатление произвел на тебя Баррали? – спросила ее напарница накануне вечером.