– Подумайте о том, чтобы быть с ними в контакте, чтобы получать все новости, – сказал он двум женщинам.

– Большое спасибо, синьор.

– Я искренне надеюсь, что это не пустая трата времени и ресурсов.

– Есть новости об Иларии? – спросила Ева.

– Ничего нового. Она – воин. Ее сердце продолжает сражаться.

– Хорошо.

– А что насчет той шлюхи, в которую стреляла Кроче? – спросила Раис почти легкомысленным тоном, но через секунду поняла по угрюмому выражению лица шефа, что совершила ужасную оплошность.

– Значит, вы не знаете… – почти смущенно прошептал Фарчи. Напарницы покачали головами. – Она не выжила. Умерла пару часов назад…

Кроче замерла. По скорости и силе, с которой напряглись лицевые мышцы, и по нервному тику, заставившему веки дрожать, оба коллеги поняли, насколько ее опустошила эта новость.

– Дерьмо… – прокомментировала Мара, потянувшись, чтобы погладить руку Евы, словно извиняясь за бестактность. – Мне жаль…

Та оттолкнула ее резким жестом. Затем попрощалась, сказав, что ей пора заняться социальными сетями профессора.

Фарчи кивнул и, как только миланка повернулась к ним спиной, гневно посмотрел на Мару и пробормотал:

– Поздравляю, Раис. Ты только что выиграла в номинации «Самая дерьмовая роль года».

Микели Ладу благословлял опустошенность маленьких деревень Барбаджи. Убедившись, что домик необитаем, он взломал замок и вошел. Обыскал дом с ресользой в руке, и только когда у него появилась абсолютная уверенность, что он один, снова закрыл ее и позвал Эздру, которая ждала его снаружи.

– Там безопасно? – спросила девушка.

Микели кивнул. Он нашел электрический щиток, и, к его удивлению, когда щелкнул рубильник, дом осветился так же ярко, как днем.

Двое молодых людей весело рассмеялись. Парень выключил весь ненужный свет, чтобы не привлекать внимания со стороны, хотя и выбрал уединенный дом за деревней.

– Думаешь, даже есть горячая вода? – спросила Эздра.

– Есть только один способ узнать, – ответил Микели, раздевая ее.

Горячая вода была.

Душ смыл с их дрожащих тел всю влагу, накопившуюся за ночь, проведенную верхом на лошади по тропам, которые Микели знал с детства. Отъехав где-то на тридцать километров от деревни Ладу, Микели при первой же возможности украл мопед пастуха, отпустив коня на произвол судьбы. Когда рассвело, они спрятались в заброшенном загоне и проспали большую часть дня, а с наступлением ночи снова отправились в путь. Пересекая одну из многих деревень-призраков в отдаленных районах, Микели, устав, решил остановиться и найти подходящее укрытие.

Пока девушка намыливала его, юный Ладу думал об унижении, которое нанес ему отец: он не забудет его до конца своих дней и будет ненавидеть Бастьяну за то, как тот с ним обошелся.

Позже, после занятий любовью, когда они уже собирались задремать в чужой постели, Эздра прошептала:

– До вчерашнего дня ты и думать не хотел о том, чтобы сбежать. Что заставило тебя передумать?

Микели вспомнил приказ, который дал ему отец, и почувствовал, как кровь стынет в жилах.

– Я подумал о том, что ты сказала, и понял, что ты была права. Я тоже хочу увидеть море, – солгал он, гладя ее волосы.

– Что же нам теперь делать?

– Нас будут искать. Несколько дней лучше побыть в укрытии.

– Здесь?

– Почему нет? Затем, как только все уляжется, мы можем отправиться в Кальяри, а оттуда на первом корабле – прямо на континент.

Эздра взволнованно рассмеялась.

– Жду не дождусь, – сказала она, прикрывая глаза от усталости.

Через несколько минут девушка уже спала. А Микели не находил себе места.

Суровый взгляд отца, казалось, нашел его даже в этом уединенном уголке.

Ева, убаюканная шелестом пальмовых листьев и затрудненным дыханием моря, с опущенной головой медленно поднималась по ступеням наружной лестницы, ведущей на ее чердак, держа в руке бутылку пива, купленную у caddozzoni[108], как их называла Раис, возле ресторана «Морской конек»: это были фургоны, в которых продавались бутерброды с сосисками и луком, популярные точки, не самые выдающиеся с точки зрения гигиены и чистоты. На самом деле это было третье пиво. Она сильно нуждалась в нем после того, как узнала, что убила человека; то, что это произошло при исполнении служебных обязанностей, было нюансом, который ее мало заботил.

План на ту ночь состоял в том, чтобы допить пиво, рухнуть в постель – пусть даже одетой – и впасть в кому минимум часов на восемь: она была измотана, и ей казалось, что в голове у нее каша.

– У тебя не найдется и для меня бутылочки? – сказал низкий мужской голос, заставив ее подпрыгнуть.

Ева подняла глаза и увидела его, сидящего на последней ступеньке, ведущей на площадку ее дома. Она остановилась, замерев.

– Здравствуй, рыжая. Что ты сделала со своими волосами? – спросил кудрявый мужчина лет сорока с ясными глазами. Его волосы сильно отросли с тех пор, как они виделись последний раз.

Кроче чувствовала себя массой склеенных стеклянных осколков, которым звука этого голоса хватило, чтобы снова разлететься.

– Как ты меня нашел? – спросила она мужа.

Если бы существовала кнопка, выключающая область мозга, постоянно работающую над делом, Мара Раис давно бы ее нажала. Но такой кнопки не было. Даже когда она была занята другими делами, от самых благородных до самых прозаических, под поверхностью сознания ее следовательская логика продолжала просеивать детали, проверяя их, разбивая по частям в надежде найти объяснение этому жуткому преступлению. Как те приложения, которые потребляют большую часть заряда мобильного телефона, даже когда вы ими не пользуетесь, так и убийство Долорес Мурджа выжигало ей мозг и вне службы.

Мара поняла это, когда, проверяя дневник дочери, осознала, что ей срочно надо записать свои подозрения на бумаге, и обнаружила, что описывает кровавые подробности преступления рядом с округлым и неуверенным почерком Сары, чуть выше изображения Винни-Пуха.

– Господи Иисусе. Ты лажаешь, – сказала она себе, перечеркивая все.

Маленькая девочка уже давно должна была быть в мире снов, но вместо этого она все еще бодрствовала, играя в видеоигру на своем мобильном телефоне, ожидая маму на большой кровати. Сара тоже страдала от этого расследования, проводя слишком много времени с бабушкой и дедушкой, ужинала и ложилась спать не в то время, когда следовало бы маленькой девочке с мамой – с «дисфункциональной матерью», как утверждал бывший муж Мары. В ту ночь роли поменялись: именно Раис попросила дочь спать вместе, потому что из-за всего темного и грязного, что она видела в эти дни, ей нужно было снова поверить, что невинность и добро все еще существуют в мире, населенном такими подонками, как Мелис и его последователи. Более того: она чувствовала потребность физически обнять эту чистоту, поцеловать ее, почувствовать ее запах и вкус.

Мара смыла макияж, почистила зубы и наконец пошла к дочери. Выключив свет, сжала ее плечи так, будто уходила из ее жизни.

– Тебе грустно, мама?

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что, когда ты меня так обнимаешь, тебе обычно грустно.

Ее дочь была устроена так: одной фразы достаточно, чтобы Мара была нокаутирована.

– Ну… Да, мне немного грустно.

– Почему?

– Много причин. Потому что я редко вижу тебя, потому что работа тяжелая… Много всего, Сара.

– Когда мне грустно, я ем пиццу, и все в порядке.

– Я знаю, любовь моя.

– Может быть, тебе надо есть больше пиццы?

Мара улыбнулась:

– Может быть, дорогая. Но, в отличие от тебя, если мама съест немного больше пиццы, чем обычно, ее лицо начнет походить на каравай, понимаешь? И ей станет еще грустнее, потому что люди станут принимать ее за бегемота с пистолетом. Ты этого хочешь? Жопастую сумасшедшую мамочку?