– Конечно, ты уже слышала об этом раньше. Первая жертва семьдесят пятого года, вторая была убита одиннадцатью годами позже, в восемьдесят шестом. Первая из провинции Нуоро, вторая – из гор Валлермоса. Более двухсот километров друг от друга, две практически противоположные точки острова… Возраст жертв более или менее одинаковый: первой восемнадцать или девятнадцать лет, второй – шестнадцать-семнадцать. Убийства имеют незначительные различия. Совершенно незначительные. Оба не раскрыты, общее дело, связывающее их, никогда не открывалось. Обе девушки были убиты в ночь sa die de sos mortos. Нет свидетелей, нет подозреваемых. Тайна, которую так и не разгадали.

Мара перевела взгляд на коллегу. После многих лет службы в отделе убийств ее глаза привыкли к жестокости и ужасу, но снимки этих девушек – возможно, из-за звериного ритуала, с помощью которого они были убиты, – потрясли ее до глубины души.

– Самая большая загадка на самом деле не в этом, – продолжил Баррали. – В любом случае опознание не проводилось. Ни имени, ни фамилии. Сообщений о пропаже нет. Никто не искал их. Ни отцы, ни матери, ни родственники. Как будто они появились из ниоткуда. Pantumas[26].

Мара, услышав это слово, вспомнила, что Баррали был родом из Барбаджи, но не могла вспомнить, из какой деревни.

– Слушай, Баррали…

– На протяжении многих лет все говорили мне, что я сумасшедший – это если мягко выразиться. Что я исказил факты, чтобы они соответствовали моим теориям, потому что у меня к этому эзотерический интерес, и еще тысячу других глупостей. Они, – он указал на фотографии, – определенно мешали мне в профессиональном плане. Они навредили моей карьере. Не то чтобы я когда-либо был мазохистом, но чувствую себя в ответе за них, не могу об этом не вспоминать.

– И я это понимаю и уважаю… – опять попыталась вставить Мара, но он снова ее перебил:

– А теперь я умираю, Раис. Буквально. Несколько месяцев, а потом до свидания. А это, – сказал Баррали, постукивая себя по виску, – продержится еще меньше. Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать, но хотел бы, чтобы то, над чем я работал все эти годы, не пропало зря. Хотел бы, чтобы дело оставалось открытым.

– За это можешь не переживать. Фарчи заверил меня, что над этим будут работать и что дело в приоритете у отдела нераскрытых, так что…

– Нет, Раис. Может быть, я плохо объяснил… – сказал Баррали. Его глаза вдруг затуманились. – Речь не только о старых нераскрытых делах или бог знает каких тайных ритуалах.

Он показал ей другую фотографию, гораздо более свежую.

– Ее зовут Долорес Мурджа, ей двадцать два года, и она пропала несколько дней назад. Я думаю, что за все эти годы было совершено еще много убийств и что они никогда не прекращались. И боюсь, что Долорес станет следующей жертвой.

Смотреть в зеркало было все равно что рассматривать ее. Сходство было изумительным, но и душераздирающим. Она больше не могла терпеть боль. Ей нужно было нейтрализовать свою память, которая пронзала ее тупыми лезвиями.

Ева вернулась в ванную, оставив красящую смесь действовать на полчаса. На ней были только черный бюстгальтер и джинсы. Она сполоснула волосы в раковине, наблюдая, как темная краска кружится в сливе, пока вода снова не стала прозрачной. Промокнула волосы полотенцем и посмотрелась в зеркало. От прежнего тицианового[27] цвета больше не осталось и следа. Иссиня-черный заглушил все рыжие оттенки ее натурального цвета.

Она с трудом узнавала себя, но это было хорошо. Черные волосы еще больше оттеняли голубые глаза, прозрачный цвет лица с россыпью веснушек и тонкую синеватую жилку под правым веком. Ева испытала приятное чувство недоумения, как будто разглядывала незнакомку.

«Это должно убедить тебя, – подумала она, – что ты другой человек».

Инспектор намотала на голову махровое полотенце и вернулась в спальню, чтобы разложить вещи в чемоданах.

Пришло время покинуть этот дом, полный страданий, и начать жизнь сначала.

Или хотя бы попытаться.

Земля предает меньше, чем люди. Этот урок сардские сыны прогресса давно забыли. Они попали в ловушку велеречивого промышленного бога, перед которым с энтузиазмом простирались ниц, отрекаясь от природы, веками принимавшей и кормившей их предков. Но после радужных обещаний лучшей и богатой жизни это сварливое и непостоянное божество бросило их, оставив после себя только ржавые руины, безработицу, вырубленные леса, массовую эмиграцию, души, мечущиеся в угаре горящих земель и отравленных животных. Долгие годы молодое поколение вспоминало мир своих предков только на Рождество и Пасху, когда им были нужны «деревенские» ягнята и поросята. Они хотели хорошо выглядеть перед городскими дружками, придать себе деревенский вид, хотя в действительности никогда не брали в руки ни мотыгу, ни лопату и с большим трудом отличили бы быка от коровы. Стремление к благополучию коснулось прежде всего старых ремесел, и они канули в небытие; все реже можно было встретить укротителей лошадей и быков, пастухов, земледельцев, угольщиков, мастеров по дереву, достойных этого имени. Поколения сыновей покидали дома своих отцов, предпочитая города или светские соборы, которые они называли фабриками, теряя память о земле. Мириады деревень обезлюдели, особенно в глубине острова. Деревни-призраки уподобились чистилищу. В них остались только старики, ждущие, когда придет великая тьма и заберет их, освободив от того позора, с которым они не смогли справиться. Однако немногие дети, не покинувшие остров, парадоксальным образом продали себя маврам[28] и sos continentales, жителям континента, которые веками подчиняли себе этот регион. Молодые исполняли их прихоти, унижая себя тем, что рыдали, склонив головы, за две монеты и просили подаяния у государства. И это те, в чьих жилах текла кровь трудолюбивых предков, те, кто унаследовал неукротимый дух, подобный тем суровым горам, с которых они пришли. Когда государство «закрыло кассу», блудные сыновья в отчаянии вернулись, чтобы безжалостно, как пиявки, впиться в соски матери-земли, надеясь вытянуть из нее хотя бы несколько капель молока.

Братья Чириаку рабски последовали по этой дороге: когда их отец умер, оставив им лишь горстку наделов и несколько сотен овец, они верили, что смогут вернуться в деревню и разбогатеть, возделывая землю. А ведь они всегда насмехались над крестьянской жизнью.

На протяжении тысячелетий ритмы жизни человека подчинялись временам года. Чириаку же, как и большинство внезапных крестьян, пытались навязать земле свое время: поздно вставали, сеяли без малейшей строгости, небрежно относились к стадам, насиловали сады и виноградники химикатами, меняли засевы в одночасье, и через несколько лет те плодородные поля, которые они унаследовали, стали такими же бесплодными и сухими, как и их сердца, а скот вскоре умер от болезней и пренебрежения. Глупые и жадные, они разыграли свою единственную оставшуюся карту: на последние деньги, заработанные от продажи части своих tancas[29], устроили сложную оросительную систему на основе артезианской скважины, закупили генераторы, электронасосы, цистерны и сотни метров труб, тянущихся для полива более двух тысяч кустов конопли, надеясь на то, что густая растительность сельской местности Барбаджи скроет эти запретные плоды от хищного взора правосудия.

На несколько километров земли Чириаку граничили с землями Ладу, а только одну вещь семья Ладу ненавидела больше священников и церквей: закон. Местные пастухи и фермеры не хотели иметь проблем с карабинерами, в то время как Чириаку со своими плантациями подвергали опасности всех – ведь могли прийти силовики и ткнуться в них носом. И вот делегация пастухов и крестьян из Барбаджи отправилась к Себастьяну Ладу, прося его вмешательства, пока не наступило худшее. Худшее означало выстрел в голову.