– Спасибо, что уделили мне время, – сказала Грация.

– Не за что. Как Морено? – спросила Ева.

Его жена только покачала головой.

– Я… Я не говорила ему о нашей встрече. Он был бы против.

Полицейские обменялись недоуменными взглядами.

– Я уверена, что он не говорил вам про болезнь, – сказала Грация.

– Ты говоришь об опухоли? Ну, в детали не вдавался, но, к сожалению, это довольно очевидно…

– Нет, Мара, я не об этом.

– Тогда нет, – сказала Ева. – Мы ничего об этом не знаем.

– Я так и думала… Морено страдает так называемой деменцией с тельцами Леви. Это нейродегенеративное заболевание, раннее старческое слабоумие, похожее на болезнь Альцгеймера. За относительно небольшой промежуток времени оно приводит к серьезным когнитивным нарушениям, а это проблемы с памятью, серьезные изменения в концентрации внимания, паранойя, беспокойство, паника, галлюцинации, тремор и многие другие неприятные симптомы.

Полицейские потеряли дар речи: новая информация полностью все меняла.

– Связи с опухолью нет, но вполне вероятно, что рак ускоряет течение деменции… Морено скрывал это, чтобы не потерять работу. Он даже мне не говорил, я узнала сама.

За самообладанием элегантной женщины, сидевшей рядом, Ева увидела весь страх и тревогу, которые ей приходилось переживать в одиночку. Кроче жалела ее и в то же время восхищалась ею; она хорошо знала сухость пустыни, вторгшейся в жизнь тех, кто беспомощно наблюдает, как умирает больной человек.

– Никто не может сказать, насколько быстро все произойдет, убьет ли его рак до того, как он потеряет чувство реальности, но могу заверить вас, что с каждым днем я теряю часть его. Это происходит на моих глазах. Как будто он медленно регрессирует.

– И нет никакого лекарства… – начала Мара.

– Можно только попытаться сдерживать болезнь, ограничивать ее с помощью лекарств, но остановить нельзя.

– Я должна сказать тебе правду: на днях мы поняли, что что-то не так, – сказала Ева.

– И вы не представляете, насколько это его расстроило, каким униженным он себя чувствовал из-за того, что разум предал его прямо у вас на глазах. Самое болезненное, что он осознает, что с ним происходит. Он замечает. И это губит его…

– Черт, ты не представляешь, как мне жаль. Он очень умный человек, и кроме того дня всегда казался нам довольно здравомыслящим, – сказала Мара. – Мы… можем что-нибудь сделать?

– Не имею представления. Честно говоря, я даже не знаю, зачем я пришла сюда, но мне показалось, что вы должны знать. Хотя неврологи и не согласятся, но я думаю, что именно его одержимость этим делом – причина болезни.

– Ты говоришь о нераскрытых убийствах?

– Да. Он мучился этим, сколько я его знаю. И это дело убивает его. Буквально.

Ева вспомнила «пещеру зверя», как назвала ее Раис, где полицейский хранил все материалы о старых преступлениях: сознательное запирание себя в этой реальности каждый день должно было в конце концов сделать его больным – она была в этом уверена.

– Значит, вы просите нас не открывать дело повторно? – спросила Ева.

– Я не знаю; и даже не думаю, что решение находится в вашей власти. Я бы хотела, чтобы он перестал им заниматься, позаботился о себе и отбросил этот ад.

– И как мы можем заставить его это сделать? – спросила Мара.

– Скажите ему, что обо всем позаботитесь и свершите правосудие, – сказала женщина.

Когда они вышли из усаженных деревьями лесных галерей, то услышали шипение ветра, который дул сквозь трещины в скалах, создавая густую паутину зловещего шепота. Казалось, что природа предостерегает их от проникновения на земли предков, в эту невидимую пропасть между настоящим и прошлым. Над свистом ветра, гипнотическим жужжанием насекомых и переплетением ночных шумов выделялся сухой хруст желудей, растоптанных тяжелыми сапогами на узких каменных дорожках, протоптанных дикими зверями и неподходящих для того, чтобы по ним ходили люди.

Микели последовал за отцом, проворный, как горный зверь, с глубоким чувством волнения: он жаждал этого момента всю свою жизнь. Деревья и кусты маквиса, раскачиваемые ветром, источали сильный аромат: парень яснее всего ощущал запах дикого мирта, который делал каждый глоток свежего воздуха средством восстановления сил в ходе утомительного подъема. Они зажгли электрические фонарики, так как тьма сгущалась все больше и больше, и юноша заметил рисунки на коре деревьев: полумесяцы, спирали, рога, пинтадеры и другие погребальные и эзотерические символы, которые как бы предвещали путешествие.

Через несколько десятков метров фонарь Микели осветил первые жертвенные столбы: со всаженных в землю острых палок свисали гниющие трупы животных и птиц, кишащие червями; он сам еще несколько лет назад вместе со своими двоюродными братьями поставил этот забор смерти, который, по словам пожилых людей, создавал защитную силу, своего рода барьер, который должен был оградить непосвященных от доступа в священное место. Для них было почти игрой насаживать на кол маленьких диких зверей, чтобы однажды заменить их, но никто не понимал, в чем именно состоял тот жуткий обряд, которому старики придавали такое большое значение.

Когда юноша перешагнул границу жердей, его кожа под тяжелой шерстяной накидкой покрылась мурашками. Никогда прежде он не проникал так глубоко в Долину душ, поскольку ему всегда было запрещено входить в ту область: это разрешалось делать лишь нескольким взрослым Ладу, и его отец был одним из немногих избранных.

– Все хорошо? – неожиданно спросил Бастьяну по-сардски.

– Да, хорошо. Я в порядке.

– Тогда перестань оглядываться и смотри, куда ступаешь. Потерять равновесие и упасть в эти трещины можно за секунду, и здесь внизу полно скелетов Ладу, умерших по неосторожности, – сказал ему Бастьяну. – Никто даже не решился пойти за ними, потому что здесь слишком глубоко.

Микели с ужасом посмотрел на каменные впадины между скалами и кивнул, опасаясь провалиться в них.

Они шли с трудом, взбираясь все выше и выше. С ветвей редких деревьев, которые попадались им на пути, Микели видел свисавшие колокольчики, амулеты, сделанные из черепов животных, привязанных к бычьим нервам; ветер раскачивал их, и казалось, будто черепа смеются. Микели почувствовал, как к горлу подступил суп из нута и сала, который был его обедом. Чтобы не стошнило, он сосредоточился на каменистой земле, ставшей скользкой из-за мха, покрывающего гранит, и старался не вывихнуть лодыжку.

Когда отец жестом приказал ему остановиться, парень понял, что минеральный запах камня сменился зловонием гнилостной влаги, но его источника он не видел.

– Мы пришли, – сказал Бастьяну.

Микели в замешательстве огляделся: он не видел ничего, кроме стены сланцевой скалы. Юноша смотрел, как его отец наклонился, и, посветив на нее фонариком, увидел полость, невидимую из-за растительности, из которой исходил этот смрад.

– Мы должны спуститься туда? – недоверчиво спросил он, глядя на вход в пещеру.

Бастьяну не ответил ему: он раздвинул руками колючие кусты и пучки можжевельника и позволил себе упасть в каменные бездны, скрывавшие тайную память предков.

Оставшись один в шепчущей ночи, Микели набрался храбрости и тоже нырнул в узкую щель в чреве скалы, недоумевая, как, черт возьми, великану-отцу удалось пробраться сквозь нее. Воздух, казалось, был пропитан застойным запахом горных внутренностей, настолько интенсивным, что сворачивало желудок. Температура внизу казалась на несколько градусов ниже. Парень завернулся в пальто, чтобы согреться.

– Страшно? – спросил Бастьяну с оттенком иронии, заметив, как клаустрофобия расширила зрачки его сына. Его глубокий голос, казалось, отражался сотней эхо. Слова превратились в облака конденсата.

Микели покачал головой и последовал за отцом в каменную пасть. Через несколько метров мужчина поднял с земли факел и зажег его, осветив подземные полости мерцающим светом языков пламени и раздражая колонию летучих мышей, которая начала хаотично порхать над их головами.