В 1925 г. Монтале поставил свою подпись под манифестом антифашистской интеллигенции. В 1938 г. за отказ вступить в партию чернорубашечников он был уволен с должности директора флорентийской библиотеки «Вьессо». Участвовал в движении Сопротивления. С 1967 г. за заслуги перед итальянской культурой Монтале — пожизненный сенатор. В 1975 г. поэту присуждена Нобелевская премия. Основные поэтические сборники Монтале: «Панцири каракатиц», 1925; «Обстоятельства», 1939; «Финистерре», 1943 (рукопись книги была тайно переправлена в Швейцарию и издана в Лугано); «Буря и другие стихотворения»,1956; «Сатура», 1971. На русском языке поэзия Монтале представлена в сборниках «Из итальянских поэтов», «Итальянская лирика, XX век», «Ярость благородная». Часть переводов выполнена для настоящего издания. ЛИМОНЫ Послушай, именитые поэты разгуливают чинно среди растений с названиями редкостными: бирючина, самшит, акант. А я люблю дороги вдоль канав, травой поросших, где мальчишки руками ловят в обмелевших лужах худых увертливых угрей, люблю тропинки, с каменистых склонов сбегающие к тростникам вихрастым и через них ведущие в сады, под сень лимонов. Еще милей, когда задорный щебет стихает, поглощенный синевою: отчетливей тогда над головою в почти недвижном воздухе знакомый шелест веток и аромат слышнее, бессильный оторваться от земли, и грудь полна тревожною истомой. Здесь чудом, против всех законов, молчит страстей война, здесь даже нищих — даже нас — ждет наша доля богатства: благоухание лимонов. Среди безмолвий этих, где предметы впадают в транс, и кажется, вот-вот поступятся своей последней тайной, порой нам обнаружить суждено просчет Природы, мертвую точку, мира слабое звено, запутанную нить, которая в конце концов приводит нас в сердце некой истины. Еще не понимая ничего, наш разум ищет, примеряет, разобщает среди благоуханий, когда вечерний сумрак их сгущает. При этой тишине любая человеческая тень, которой смотришь вслед, воспринимается как будто побеспокоенное божество. Обман рассеивается — и время возвращает нас к шуму городов, где синева раздроблена и бесконечно далека. К тому же землю изнуряют дожди; и над домами уже витает зимняя тоска, скудеет свет — и нет в душе просвета. И вдруг однажды в приоткрытой двери среди деревьев во дворе нам предстает янтарный цвет лимонов, теплеет взгляд, и, музыкой призывной сердце тронув, фанфары солнцегласные звучат. * * * «Не обращайся к нам за словом…» Не обращайся к нам за словом, что выверить со всех сторон могло бы нашу бесформенную душу и, огненно-шафрановою тушью начертано, звучало в полный тон. Ах, человек, в себе уверенный вполне, — вот он ступает в дружеском обличье, тогда как тень его не знает безразличья лишь к раскаленным пятнам на стене! Не жди, что мы открыть миры тебе поможем, будь рад нечетким звукам, как мертвая ветка, сухим. Одно тебе сказать сегодня можем: чего в нас нет, чего мы не хотим. * * * «Полдня ореол в разгаре лета…» Полдня ореол в разгаре лета, очертанья крон на камне сглажены, и все чаще от изобилья света возникают белесые миражи. Солнце высоко — не жди пощады. Значит, вечер мой далековато. Лучший час — в плену вон той ограды, создающей иллюзию заката. Над рыбешкой, обреченной зною, зимородка жалкого паренье. Добрый дождь — он там, за белизною, правда, радость ожидания — полнее. * * * «Однажды поутру в воздухе стеклянном…» Однажды поутру в воздухе стеклянном я, обернувшись, может быть, увижу чудо: пустыню с голым дальним планом — и испугаюсь, как пьянчуга. Потом, как будто возникнув на экране, привычной ложью деревья, дома вернутся. Но будет слишком поздно, и пройду в молчанье я среди тех, кого не тянет оглянуться. * * * «Свой флот бумажный не вверяй стихии…» Свой флот бумажный не вверяй стихии, неопытный судовладелец: вынь из воды его — и спи, младенец, покуда носятся под парусами духи злые. Тяжелый дым не расстается с крышей, бьет филин в желтых купах сада крыльями. Миг, перечеркивающий долгие усилья, то скажется в порыве ветра, то в тишине нависшей. Разрыв, угроза рокового крена… Строитель — перед крахом неизбежным. Сейчас не страшно разве лодочкам из крема. Швартуй свой флот в кустарнике прибрежном. ДОРА МАРКУС I Это было недалеко от моста, ведущего к порту Корсини, там, где редкие гребцы, почти неподвижные, перебирают веслами. Ты мысленно видела другие места и указывала рукой на другой, невидимый берег — твою настоящую родину. Потом мы проплыли каналом до городской верфи, лоснившейся от копоти, — туда, где на глубоководье тонула ленивая, с короткой памятью весна. И здесь, где древняя жизнь с игрою красок ее исходит тоской по Востоку, твои слова переливались, как чешуя умирающей краснобородки. Твоя тревога напоминает мне полет птиц, разбивающихся о вышки маяков вечерами в бурю. Твоя нежность — та же буря, она бушует, хоть и знать о себе не дает, да и реже случаются ее передышки. Не понимаю, где силы ты берешь, притом, что озеро сердца твоего зыбь равнодушия покрыла. Быть может, все — амулет, который ты хранишь с пуховкой рядом и губной помадой: мышонок белый из слоновой кости. Так и живешь! II Теперь у себя в Каринтии, где мирты цветут над озерами, ты из окна глядишь, как пасется коза-трусиха, как над липами, между скатов крыш, поднимается вечер, как ложатся на воду вспышки веранд и пансионатов. Сумерки стуком моторок и криком гусей над водою будят воображенье. И белые стены рассказывают историю светлых ошибок зеркалу, видевшему твое прежнее отраженье, и зеркало впитывает ее, так что стереть — невозможно. Легенда твоя! Но вспомни-ка: полны легендою той же на больших золотых портретах взгляды мужчин с надменными и жалкими бакенбардами. И ее воскрешает вечер, едва заиграет гармоника, а вечереет все позже. Вот она. Вечнозеленый лавр для приправ остается. Не меняется голос. Далеко до Равенны. Яд источает жестокая вера. Что нужно ей? Неизменны голос, легенда ль, судьба… Но поздно. Чем дальше, тем позже. |
