«НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ» Учителя, вы долго добивались, Чтоб думать и желать я разучился, Вранью внимал, ложь повторял за вами, Враньем кормился и во лжи скончался. Но я был тверд — и срок ученья минул, Ни душу мне не поломав, ни спину. Беда, коль обречен ты смерти скорой, Но хуже смерти — стать продажной шкурой. * * * «Быть первым хорошо! С тебя отныне…» Быть первым хорошо! С тебя отныне Великое Искусство начинается. Ты так считаешь — значит, это правда. День ото дня расти ты будешь больше, И станет родина тесна. И все же, Когда тебя обнимет мать-Земля, Она тебе ни пяди не подарит Сверх роста твоего. Но что с того? Ты много лет ее шагами мерил! А есть другой — он учится всего лишь Не быть ничтожным в собственных глазах, Не насмехаться и не быть осмеянным, Не украшать, но обнажать. И все же, Когда его обнимет мать-Земля, Всем станет ясно, как велик он. УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ — Бегучая вода, седые кроны, Цветов дыханье, птичьи перезвоны! Печали, гнев и страсть свою остудишь, Наедине с самим собой побудешь! — Пришел я в сад — под вековою сенью От самого себя ищу спасенья. Сам за собой лечу — погоней злою, Сам у себя в груди — тупой иглою. О, где ты, выдуманный Ад? Явись, Дай мне упасть в огонь твой и спастись! КОСТАС КАРИОТАКИС Перевод Юнны Мориц Костас Кариотакис(1896–1928). — Родился в городе Триполи, получил юридическое образование, работал служащим. В 1919 г. вышел в свет его первый сборник стихов — «Боль людей и вещей», в 1921 г. — сборник «Нипенти» и в 1927 г. — «Элегии и сатиры». В 1928 г. Кариотакис покончил жизнь самоубийством. Лирика Кариотакиса исполнена трагического мироощущения, скорби о невозможности счастья, о несбыточности надежд. После поражения Греции в войне с Турцией (1919–1922 гг.), в период крушения националистических иллюзий о возрождении великой Греции в былых пределах Византийской империи, эти настроения преобладали и в общественной жизни, и в поэзии. Отвращение к жалкой действительности выливается у Кариотакиса в негодование и сарказм, в острую непримиримость к лицемерию буржуазной морали. Стихотворения Кариотакиса взяты из сборника «Элегии и сатиры», на русский язык переводятся впервые. О, КАКИМИ ЖЕ МЫ МОЛОДЫМИ ОЧУТИЛИСЬ НА ОСТРОВЕ ГОЛОМ… О, какими же мы молодыми очутились на острове голом, на диком краю вселенной, вдали от мечты и земли! Когда мачта последней надежды исчезла за облачным долом, мы, влача свою вечную рану, медленно шли — и пришли. Наши глаза опустели, походкой живого увечья каждый бредет в одиночку, но все — по дороге одной, тело наше от боли — тяжесть нечеловечья, голос наш слышен издали — не голос, а вой сплошной. А жизнь уплывает сиреной над белой морскою пеной. Лишь смертью, казенной смертью и желчью, сосущей мрак, нас балует жизнь — о, сколько бы ни улыбался в плену вселенной луч солнца! А мы так молоды, а мы так молоды, так молоды, и однажды жуткой порой ночною сюда нас бросило судно — сейчас оно в сердце тьмы теряется, а мы спрашиваем: что с нами? и что со мною? за что мы здесь угасаем так быстро, почти детьми! ЧИНОВНИКИ Все чиновники тают — сколько их ни питают, тают (как батарейки) по двое в кабинете. (Государство и Смерть — вечно электрики эти питают чиновников, которые тают.) Сутуло, за спинкой стула, марают, перо вперяют в невинность белой бумаги, отпетым служа прохиндеям. «Настоящим письмом имеем честь (или честь имеем)», — они заверяют и заверяют. Им только честь остается, когда сквозь сумерки бледные в восемь часов вечера поднимаются их колонны вверх по улице — как заводные, железные или медные. И покупают каштаны, и обсуждают законы, а также валюту, цены и всевозможные страны, пожимая плечами, чиновники бедные. НЕСЧАСТЬЕ Пришли последние первыми, предав идеалы, святыни. Покупается честь у кого она есть: Деньги у нас — на вершине. Если некогда в мыслях, в глазах был ответный порыв, то отныне жизнь похожа на мрачный миф, — неизвестность, горечь, унынье, на губах — настойка полыни. Ночь глубока-глубока. К черту — проклятую койку! Врываюсь в пустые покои, вижу паучьи снасти. Надежды нет никакой. Домой, окончив попойку, идет полуночника тень. И, душой разрываясь на части, я пронзительно крикнул: «Несчастье!» И это жуткое слово в небе вспыхнуло огненной строчкой, и деревья перстами водили под ним, и звезды к нему присохли, и оно пылало на ваших домах — на гробах под кирпичною оболочкой, и собаки почуяли жуткую суть, и залаяли, и заохали. Разве люди совсем оглохли? ИДЕАЛЬНЫЕ САМОУБИЙЦЫ Дверь заперта на ключ, собранье писем читается бесстрастно, в неком трансе, затем — влачась к своим предсмертным высям, в последний раз шаги звучат в пространстве. Да, говорят, вся жизнь была кошмаром. О, смех людей, достойный отвращенья, их слезы, пот, тоска по небу, — нет, недаром цепная пустота сомкнула звенья! Стоят и смотрят в окна мертвецами — на скверы, на детей, чья жизнь беспечна, на мраморщиков, бьющих в твердь резцами, на солнце — ведь закатится навечно. Конец. Вот краткая записка на прощанье, глубокая, без вычур — все, как надо, в ней — безразличье к жизни и прощенье тому, кто будет плакать до упада. Взгляд в зеркало, на стрелки часовые, вопрос: не зря ли? а здоров ли разум? и шепот: кончено! сейчас! — и, как впервые, в душе уверенность, что — следующим разом… |
