Семь… Это время закрытия магазинов.
Из полутемных подъездов, из узких ущелий дворов, из гигантских
пассажей и павильонов, прилавки покинув,
Идут продавщицы домой. Почти незрячие, еще оглушенные —
целый день в заточенье: духота, толкотня, шум, ор —
Они выходят в летний дурманящий вечер, в его возбуждающий,
чуть сладострастный, распахнутый настежь простор.
И тогда, кажется, начинают звенеть веселей и светлеть мрачные
трамваи, изнемогшие от немыслимых перегрузок,
И улицы до отказа наполнены смехом девушек, а тротуары
расцвечены бесчисленным множеством пестрых блузок…
Клокочут улицы, пенятся, как пенится море, в которое
Врывается с молодым напором река, грохочущая, бурная,
неуемная, скорая.
Над безразличьем, над серостью, над похожестью однообразных
прохожих
Торжествует многоцветье, многообразье, многозвучье
судеб, друг с другом не схожих!
И тают тяготы дня, и заботы сходят на нет, повинуясь
кипению ярому,
Как если бы через несколько часов все опять не пошло бы
по-старому!
Если б не ждали этих нарядных девушек пригородные
кварталы, закоулки, глухие задворки,
Усталые родители с плачущими малышами, скудный ужин,
сырые каморки,
И короткий сон, — ах, что снилось, когда бы вы знали, вставать
не хотелось, так было сладко! —
Все это ждет их… Вечер, как зверь, поджидающий жертву.
И у этого зверя — мертвая хватка.
Даже самых счастливых, что под руку с другом идут, чуть ли
не пританцовывая,
Ожидает такое же одиночество, та же мерзость и серость
свинцовая,
И средь пестрой толпы — летний город словно пылает
гвоздиками —
Страх пугает их страшными масками, мертвыми ликами,
И, прижавшись плотнее к дружкам, руки они ищут
спасающей,
Словно старость пришла и нависла над ними незримо,
как день угасающий.
