Послушайте, сударь, теперь вы, пожалуй,
могли бы сойти с пьедестала:
ночь настала и люди ушли.
Кто оценит сейчас
благородный изгиб ваших бедер,
чела вдохновенность и разлет шевелюры?
Кто оценит прекрасный порыв к небесам
и к бессмертью?
Затекли ваши ноги, онемели ладони,
и над глазом
назойливой бронзой нависла
непокорная прядь,
но — такая обида! — пропадает величье зазря!
Вокруг ни души, только шальной воробей
беззаботно клюет
кончик вашего носа.
А ведь это, должно быть, убийственно скучно —
клевать металлический нос,
скучный нос человека, который в изысканной скуке
сам под звездами
носом клюет, —
и воробей улетает,
и опять вы один,
в пустоте.
Даже коты в подворотнях перестали вопить…
И тогда, на секунду забыв
зачарованность сказочных замков,
вы чихаете.
Ах, этот низменный звук,
этот клич простодушного носа,
никогда он не смел
проникнуть в парадные залы
ваших поэм…
Вы чихнули и съежились вдруг,
и мне стало вас жаль, мсье поэт,
вам так одиноко
торчать на своем пьедестале,
кругом ни души,
и никто не пропишет вам капель от насморка,
и нету жаровни,
чтоб зазябшие пальцы погреть,
даже сторож ночной отлучился куда-то,
и никто вам не даст
коленкой под зад,
чтобы в вашу стерильную кровь
просочилась хоть капля
шершавой
земной
поразительной жизни.