ЖАЛОБА КОЛОКОЛА Органу юный колокол сказал: «Вот боль моя: Как много раз завидовал твоим богатствам я! Ты все, что сердцем чувствуешь, на тысячу ладов Поведать можешь каждому, и каждый внять готов. Я, сострадая страждущим, измучен сотней мук, — Но сладостен и благостен единственный мой звук. Как резкостью пронзительной хочу я слух терзать! Но где услада горькая, где сил для крика взять?» МЕЖДУ ИЛИАДОЙ И ОДИССЕЕЙ «Вот этот стих — он лжет. Нужна мне правда!» Гомер не прекословил Музе. После Он встал. «Неужто так? Мой труд окончен?» — «Окончен, да, и величав, и вечен». — «И я свободен?» — «Ты сказал. Будь празден». И тут он крикнул: «Вот мой приговор: Любой бессмертный милосерден к нам, И состраданье есть в сердцах людей, И силы рабские щадит с расчетом Тиран, — безжалостна лишь ты одна. Всегда в тревоге совесть — день и ночь, Во сне — и то нет отдыха душе, Перед глазами образы теснятся, И руку ты заносишь — насмерть бить. Так знай, что я решил: теперь мы порознь». И за желанною свободой в город Он сходит — чтоб на праздник завершенья Порадовать себя, побыв с друзьями. Но, поздно вечером домой вернувшись, Он два часа смотрел угрюмо, мрачно На вечную, великую поэму, Законченную утром. «А в душе — В душе пустынно, одиноко, сиро, И ни трудов, ни тягот в утешенье…» «Я здесь!» — шепнула Муза. И когда Он, преклонив колени, вновь поклялся На верность ей, слезами увлажнив Ее ладони, — «Что же медлишь ты?» — Она спросила мягко. «Нет! Прости! Я плачу — сам не знаю почему… Начнем не мешкая. Ты так добра!» ФРАНЧЕСКО КЬЕЗА Перевод с итальянского Е. Витковского Франческо Кьеза(1871–1973) — поэт и прозаик, писал по-итальянски. Дебютировал в 1897 году сборником стихотворений «Прелюдии». Наиболее крупный из италоязычных поэтов Швейцарии; продолжал традиции итальянского поэта Д. Кардуччи (1835–1907). На русском языке публикуется впервые. «И был закон: народ, в тебе — мерило…» И был закон: народ, в тебе — мерило. Твоя судьба тебе же вручена. Приемли мир и не жалей зерна Земле, что недра для тебя раскрыла. Раскована мыслительная сила — Так разогни же смело рамена, Как раскрывает все цветы весна Навстречу блеску горнего светила. Проснись, о человек, и позабудь Неверие, лукавство и коварство, Узри лежащий пред тобою путь — Прославя доблесть и презрев мытарства, Вступи же в кузницу судьбы и будь Скипетродельцем собственного царства. * * * «На небесах высоких торжество…» На небесах высоких торжество: Там град бесстенный отверзает двери, И ветр веков, скользя по эфемере, Приумножает красок волшебство. И рвенье человека таково, Что, глядя на миры в небесной сфере, В костер, пылавший у него в пещере, Он обронил ребенка своего. Увы, нам непостижен град верховный, Младенцы, мы игре своей греховной Творим кумиров детскою рукой, — А наши очи, что в блужданье праздном Предали фантастическим соблазнам, В щепоти праха обретут покой. ШАРЛЬ-ФЕРДИНАНД РАМЮ Перевод с французского Ю. Денисова Шарль-Фердинанд Рамю(1878–1947). — Хотя большинство книг этого франкоязычного писателя носит подзаголовок «роман», все его творчество является поэзией в самом точном смысле этого слова. «Роман должен быть поэмой», — писал Рамю. Любовно изображая патриархальный быт простых крестьян и ремесленников, он противопоставлял ему фальшь современной цивилизации, уродство буржуазной морали, воспевал красоту и величие родной природы (сборники стихов «Деревушка», 1903; «Глиняные пенаты», 1904; «Песни», 1914; «История солдата», 1920). Писатель приветствовал Октябрьскую революцию в России лприко-философскими эссе «Великая весна» (1917) и «Потребность величия» (1937). ПЕСНЯ ЧАСОВОГО Мечта, попутчица солдата, дочь воздуха, былого след, день долог в дождик сероватый; ты здесь, когда уходит свет. Подружка, слышишь ли, подружка, как кони ржут невдалеке; был пресным суп, неполной — кружка, холодной — каша в котелке. Нет ничего дороже милой, но помнит ли она меня? Любовь мне сердце б оживила, согрелся б я, как у огня. Быть может, взяв портрет мой в руки, она грустит наедине, в глаза мне смотрит и в разлуке давно тоскует обо мне. Я снимок выну из кармана — ты здесь, любовь души моей! Жди! Скоро в отпуск долгожданный приеду я на двадцать дней. ДЕВУШКИ, ОСТАВШИЕСЯ В ДЕРЕВНЕ К чему теперь сиянье глаз, жемчуг зубов, грудей атлас и наши розовые губы? Как далеко уехали они! Им не увидеть больше нас! Что ж, на скамье в вечерний час поплачь, сестра, как я, — не раз — ведь одинокой быть несладко! Они надели сабли на бок, коней горячих оседлали, и больше их никто не видел. Кто поцелует шелк волос, осушит капли горьких слез? Кто застегнет мне снова платье? Они обнять нас даже не успели; мы звали их, они сказали: «Возвратимся!» Быть вместе мало довелось. Кто счастье отнял и унес? Неужто и любовь запретна? За ними только пыль взвилась и опустилась на вишневый сад. Я подурнела от беды, и пальцы слишком уж худы для обручального колечка. Они, должно быть, голодны, и на соломе не раздевшись где-то спят. Иссохла маленькая грудь. На ком же руки мне сомкнуть? Где собирать мне поцелуи? Подумать, осень уж идет, морозы близятся, и скоро уж зима наступит. |
