В 1974 г. в издательстве «Наука» (серия «Литературные памятники») вышел сборник стихов Б. Сандрара «По всему миру и вглубь мира» в переводе М. П. Кудинова.
В ту пору я только что с детством простился.
Шестнадцать лет мне недавно исполнилось, и позабыть я о детстве
стремился.
Я был в шестнадцати тысячах лье от места, в котором родился. Я был в Москве, в
этом городе тысячи трех колоколен и семи
железнодорожных вокзалов.
Но мне не хватало ни этих вокзалов, ни тысячи трех колоколен,
Потому что юность моя безумной и пылкой была,
И сердце в груди у меня
Пылало, как храм в Эфесе или как Красная площадь в Москве,
Когда солнце садится;
И глаза мои светом своим озаряли сплетения древних путей,
И таким я был скверным поэтом,
Что не смел идти до конца.
На огромный татарский пирог с золотистою коркой
Кремль походил,
Громоздились миндалины белых соборов,
На колокольнях сверкало медовое золото,
Старый монах мне читал новгородскую быль.
Меня мучила жажда.
С трудом разбирал я клинообразные буквы,
А затем, неожиданно, голуби Духа Святого над площадью взмыли,
И руки мои тоже ввысь устремились, как альбатросы,
И все это было воспоминаньем о дне последнем,
О последнем странствии
И о море.
Однако я был очень скверным поэтом
И не смел идти до конца.
Голод мучил меня,
И все дни, и всех женщин в кафе, и все чаши
Хотел я испить и разбить,
Все витрины, все улицы,
Судьбы людские, дома,
Все колеса пролеток, что вихрем неслись по плохим мостовым,
Я в горнило хотел погрузить
И все кости смолоть,
Вырвать все языки,
Все расплавить тела, обнаженные под шелестящей одеждой,
Тела, от которых мутился мой разум…
Я предчувствовал, что приближается красный Христос революции
русской…
А солнце было тяжелою раной,
Раскрывшейся, словно костер.
В ту пору я только что с детством простился.
Шестнадцать лет мне недавно исполнилось, и позабыть я о детстве
стремился.
Я был в Москве, где хотел, чтобы пламя меня насыщало,
И мне не хватало ни церквей, ни вокзалов, озаренных моими глазами.
Грохотала пушка в Сибири, была там война,
Голод, холод, холера, чума,
Плыли тысячи трупов животных по илистым водам Амура.
На всех вокзалах я видел, как уходили
Последние поезда,
И никто уже больше уехать не мог, потому что не продавали
билетов,
И солдаты, которые в путь отправлялись, хотели бы дома
остаться…
Старый монах мне пел новгородскую быль.
Я, скверный поэт, никуда уезжать не желавший, я мог уехать,
куда мне угодно;
У купцов еще было достаточно денег,
И они могли попытаться сколотить состоянье.
Их поезд отправлялся каждую пятницу утром.
Говорили, что много убитых.
У одного из купцов сто ящиков было с будильниками
и со стенными часами.
Другой вез шляпы в коробках, цилиндры, английские штопоры
разных размеров,
Вез третий из Мальме гробы, в которых консервы хранились,
И ехали женщины, было их много,
Женщин, чье лоно сдавалось в наем и могло бы стать гробом,
У каждой был желтый билет.
Говорили, что много убитых.
Эти женщины ездили по железной дороге со скидкой,
Хоть имелся счет в банке у каждой из них.
Однажды, в пятницу утром, наступил наконец мой черед.
Был декабрь на дворе,
И я тоже уехал с торговцем ювелирных изделий: он направлялся
в Харбин.
Два купе у нас было в экспрессе и тридцать четыре ларца
с драгоценностями из Пфорцгейма,
Третьесортный немецкий товар, «Made in Germany»
[219],
Но одет во все новое был я торговцем и, поднимаясь в вагон,
потерял неожиданно пуговицу.
— Помню, я все это помню, потом я не раз еще думал об этом. —
Я спал на ларцах и был счастлив, сжимая в руке никелированный
браунинг, который вручил мне торговец.
Я был беззаботен и счастлив, и верилось мне,
Что мы играем в разбойников в этой стране,
Что мы украли сокровище в Индии, и на другой конец света
В Транссибирском экспрессе летим, чтобы спрятать сокровище это.
Я должен его охранять от уральских бандитов, напавших когда-то
на акробатов Жюль Верна,
От хунхузов его охранять,
От боксерских повстанцев Китая,
От низкорослых свирепых монголов великого Ламы;
Али-баба мне мерещился, сорок разбойников,
Телохранители горного Старца
[220], а также
Современные взломщики
И специалисты
По международным экспрессам.
И все же, и все же,
Несмотря на весь этот пыл,
Как несчастный ребенок, печален я был.
Ритмы поезда,
Шум голосов, стук дверей и колес,
На замерзающих рельсах несущийся вдаль паровоз,
Моего грядущего свернутый парус,
Никелированный браунинг, ругань играющих в карты в соседнем купе,
Образ Жанны,
Мужчина в защитных очках, слонявшийся нервно в проходе
вагона и взгляд на меня мимоходом бросавший,
Шуршание платьев, Свист пара,
Стук вечный колес, обезумевших на колеях поднебесья,
Замерзшие окна,
Не видно природы,
А позади
Равнины сибирские, низкое небо, огромные тени Безмолвья,
которые то поднимаются, то опускаются вниз.
Я лежу, укутавшись в плед,
Пестрый,
Как моя жизнь,
И жизнь меня согревает не больше, чем плед
Шотландский,
И вся Европа за ветроломом экспресса
Не богаче жизни моей,
Бедной жизни моей,
Что похожа на плед,
Весь потертый ларцами, набитыми золотом,
Вместе с которыми еду я вдаль,
Мечтаю,
Курю,
И одна только бедная мысль
Меня согревает в дороге.
