— Что случилось? В чем дело?.. — Испуганные люди выскакивают в коридор, бросаются к двери, липнут к окнам.

— Гое! Цыпленочек! Гое! — кричит тетя Мица, выбегая из купе.

Но Гое невредим и стоит в коридоре… Почему же остановился поезд?

Оказывается, кто-то из пассажиров повернул ручку крана экстренного торможения. В каком вагоне это случилось? Установить это нетрудно: чтобы повернуть ручку крана, надо порвать шнур с пломбой, которым она привязана. И в то время как машинист накачивает воздух в пневматические тормоза, начальник поезда в сопровождении контролера обходит вагоны и проверяет все тормозные ручки.

В каком же вагоне шнур оказался порванным, а ручка тормоза повернута? Странно! Как раз в том самом, из окна которого недавно улетела матросская шляпа! Кто же это повернул кран экстренного торможения? Бабушка мирно дремлет в купе, не выпуская из объятий своего цыпленочка. Кто повернул ручку?.. Наконец поезд снова трогается и прибывает в Бухарест с опозданием на несколько минут. Пассажиры выходят на перрон. Бабушка поправляет внуку берет, поплевывает на ребенка от дурного глаза, осведомляется, не болит ли у цыпленочка носик, и снова нежно его целует.

Потом дамы вместе с цыпленочком усаживаются в пролетку и отправляются в город.

— Извозчик! На бульвар! Скорей на бульвар!..

1900

День выдался знойный. Только к часу ночи жара немного улеглась и стало легче дышать. Ну что ж, подышим… Я стою возле маленькой ночной пивной и жду, не появится ли еще какой-нибудь бухарестский житель — любитель свежего воздуха, вроде меня, чтобы подышать вместе, а заодно и потолковать о том о сем.

Если разделенная печаль смягчается наполовину, то разделенная радость, наверное, усиливается вдвое. Я жду. Легкое дуновение ветерка приносит откуда-то пряный аромат. Подметальщик, исполняя свои обязанности, потревожил огромной метлой уличную пыль, которая словно густым туманом застилает огни фонарей. Вдруг из тумана выплывает тень. Она приближается, пошатываясь… Уж не знакомый ли это? Да, знакомый. Я ждал не напрасно — это мой приятель Нае. Он тоже рад встрече.

— Вот была сегодня жарища! — говорит Нае, вытирая пот со лба.

— Ужасная! — соглашаюсь я.

— Зато теперь дышится полной грудью.

— Совершенно верно. Откуда это вы?

— Бродил тут с приятелями по пивным.

— Что нового?

— Скверно, мон шер… Надвигается, понимаете ли, такой кризис, что прямо-таки хуже не бывает… Даю вам честное слово. Все кончено… Это нечто такое, даю вам честное слово…

— Бросьте, Нае, ведь люди всегда преувеличивают…

— То есть как это преувеличивают? У нас, братец, такой кризис… Нет, вы только выслушайте меня… Ведь вы себе даже не представляете… Такой кризис, который, понимаете ли… государство при теперешней ситуации… Да, да… Уж я-то понимаю, что происходит, ведь я не дурак и кое-что кумекаю. Так вот, я прямо говорю: так не может дальше продолжаться… Вся эта система, понимаете ли, ни к чему не годится… Если вы только задумаетесь, мон шер, вам жутко станет, прямо-таки жутко.

Крайне огорченный Нае выпивает до дна свою кружку пива и после глубокого вздоха продолжает:

— Даю вам честное слово, я прямо-таки расстроен. Чрезвычайно расстроен! До чего только мы дожили! В каком ужасном положении наша страна! Недаром я говорил этим господам.

— Каким господам?

— Да тем, с которыми ходил по пивным. Вот увидите, говорю я им, наступит момент… Как там ни изворачивайся, а от беды не уйдешь… Не сегодня-завтра нагрянет банкротство, а патриотизма никакого…

Нае делает грустное лицо. Он так опечален, что, кажется, вот-вот заплачет.

— Пусть так, Нае. Только не надо быть таким пессимистом. Дела поправятся. Ведь урожай в этом году хороший.

Выражение лица Нае меняется. Он снисходительно улыбается моему невежеству.

— Какой такой урожай, братец? О каком это урожае вы изволите говорить? Сурепицу вы видели?

— Нет, не видал. Я не был за городом.

— А стоило бы посмотреть, сурепица никудышная!

— Так-таки никудышная?

— Конечно, никудышная, ведь она и сорока миллионов не даст. А эти господа всем уши прожужжали. Можно подумать, что самого господа бога за бороду поймали… А получат они своей хваленой сурепицы уж наверно не больше двух килограммов с погона [119]. Теперь вы видите? Где же эти сто пятьдесят миллионов, которыми они хвастают?

— Хорошо, но разве дело только в одной сурепице? А пшеница? А кукуруза? А всякие другие…

Нае язвительно отвечает мне в тон:

— А купон, который надо оплатить в июле? [120]А сентябрьский купон? А ноябрьский? А всякие другие?..

— Что ж, будем платить.

— Вы будете платить? — с ударением проговорил Нае. — А чем, спрашивается, вы будете платить? От дисконта [121]все равно не уйдешь…

— Ну и что же?

— Что? То, о чем я, да будет вам известно, не раз говорил: они все равно зарвутся… такие бешеные расходы… И даю вам честное слово, ничего подобного не было еще ни в одной стране. Подумайте только, до чего мы докатились; в один прекрасный день придется сказать: я больше не имею права брать в долг без вашего согласия. Ведь выходит, что наша страна потеряла свою независимость. Она проливала кровь своих лучших сыновей, чтобы добиться собственных фортификаций, а теперь даже не имеет права сказать: довольно! не позволю!

— В конце концов правительство может сде…

— Бросьте, — прерывает меня Нае. — Ведь само правительство… бог его знает, что с ним творится, недаром газеты вопят о министерском кризисе. Никак не могут договориться между собой, не оберешься интриг как со стороны консерваторов, так и со стороны либералов. Нет того, чтобы создать коалиционное правительство, куда вошли бы все государственные мужи! Тогда король, понимаете ли, потолковал бы с ними, да построже: «Приказываю, мол, вам выяснить ситуацию, ибо так не может продолжаться! Одни тянут в одну сторону, другие — в другую, да ни в одной стране не было ничего подобного! И во времена фанариотов [122]такого не случалось, могу сказать с полной уверенностью, и до завоевания независимости тоже. У нас есть все основания утверждать, что это наносит ущерб нашему престижу, который вы обязаны отстаивать как государственные мужи». А с проведением экономии, разве не видите, что происходит?..

— Конечно вижу.

— А если видите, то зачем же вы хитрите?

— Я и не думаю хитрить. Это очень сложный вопрос.

— Экономия… хм! Правительство, видите ли, проводит экономию. Что за ерунда! Ведь бюджет перегружен тридцатью шестью миллионами! Держу пари на что угодно, это сущий блеф!

— Если речь идет об экономии, — замечаю я, — то почему бы нам не упразднить армию, которая…

— Что вы говорите, сударь! Да разве это возможно? Как вы могли дойти до такого абсурда? Теперь, в такой момент, упразднить армию?

— А почему бы и не упразднить?

— Разве вы не видите, до чего осложнилась политическая обстановка? Вы не знаете сегодня, что вас ожидает завтра, какие новые затруднения возникнут. Посмотрите только, что натворили в Китае эти боксеры [123]. И в Европе никак не могут прийти к соглашению. Это очень важный вопрос. Не говорите… У меня душа болит…

Стало совсем прохладно. Облако пыли у нас над головой медленно опускается, оседая на землю. Время позднее. Фонарщик компании газового освещения начинает гасить фонари. Светает. Мы расплачиваемся с хозяином пивной и встаем.

— Куда мы теперь? — спрашивает Нае.

— Я домой.

— Пойдем в пекарню. В это время там как раз достают из печи горячие бублики.

— Поздно, Нае.