В зиму длительную ночью посойдутся кумы-сваты,
На скамьи у печки сядут в полумраке теплой хаты
И рассказывают сказки. Тороплюсь и я скорей
Тоже слушать про героев, королей, богатырей.
Дружно верим мы любому фантастичному событью.
Забываешься, уходишь вслед за сказочною нитью.
Вот рассказчик по старинке постепенно входит в роль.
«Жил да был, — он начинает, — жил-был некогда король…»
Как люблю я эти сказки с их медлительным подходом!
В них народ родной описан, и притом самим народом.
За простым повествованьем я слежу и часто сам
Отдаюсь непринужденно завлекательным мечтам.
Я младенчески блуждаю по стране воображенья,
Вековечных идеалов нахожу осуществленье.
Оживает каждый образ, что сызмальства мне знаком,
Тех, чей лоб мы увенчали полубожеским венком.
Что для мысленного слуха, что для умственного взора
Десять создало столетий, вижу все: в горах озера,
Степи с желтою травою, звезды в зимних небесах,
Сосен стоны, плач долины, луг в сверкающих цветах.
Сквозь туман решетку вижу, княжий терем различаю —
И бреду себе, блуждаю по неведомому краю,
По пределам аллегорий. Пробираюсь чащей роз.
Я встречаю, примечаю все, что в мифах родилось.
Вижу я Аэлетона и чертог его стеклянный,
Место, где Аргир под дубом спал, как будто бездыханный,
В час, когда пришла Елена с голубями. В стороне
Козлоногие толпятся, подавая знаки мне.
Трех чертей увижу злобных и с отважными их сечу,
На высоком плоскогорье крепость Черную примечу…
Сын Медеи!.. Эта сказка аллегорией своей
Говорит о правде жизни, и чудесно скрыто в ней
Под покровом идеала все, что худо в нашем мире.
О, когда бы я ни слушал эту сказку об Аргире,
Каждый раз я убеждаюсь, что народ, который рад
Разодеть скелет рассудка в столь блистательный наряд,
Совершить способен много. И орла поднять он в силе.
Человек находит счастье не в одной сырой могиле!
Вижу: в гору золотую Пипэруш-храбрец
[64]идет,
Вот со змием изумленным поединок он ведет.
Из груди панциреносной у дракона пламя прыщет,
Богатырь же трех прелестных королевских дочек ищет.
Уповая под землею отыскать их невзначай,
Гонит змиев, и проходит белый свет из края в край.
Сын старухин вырастает не как прочие, а втрое.
В небо палицу кидает, словно мяч, рука героя.
Совершив, с подмогой счастья, достославные дела,
Улетает он на крыльях небывалого орла.
Вот и браком сочетался он с меньшою королевной.
Пипэруш, о витязь храбрый, образец отваги гневной!
Сердце льва, душа героя, вечно сильная рука, —
Вера в близкую победу у тебя была крепка.
Ты алмаз преданий наших, ты венчанный триумфатор!
Вот и Красный Император и Зеленый Император.
[65]Вижу прутья, что Зеленый вставил в девичье окно,
Чтоб единственную дочку уберечь, могло оно.
А она — краса красавиц! Над челом — луны сиянье,
Солнце ей лицо ласкает, а в лице — очарованье.
На плечах сверкают звезды серебристой красотой.
Там блюдет святые рощи Понедельник наш святой.
Там живой воды истоки. Среду вижу я святую:
Сказ ведя о семизвездье, сеет вьюгу ледяную,
На весь мир туманы стелет, снег наносит до поры.
Вот и Пятница святая: у стеклянной той горы
Для волшбы цветы сбирает, соки трав и зерна мака,
Останавливает солнце и из книги Зодиака
Тихо вслух ему читает. Вот дурной отводит глаз
Вторник-свят, пугает зиму и весной пленяет нас.
Вторник-вечер нагоняет страх на девок слишком смелых.
Вижу я лукавых бабок, в чародействе наторелых.
Те судьбу тебе предскажут, эти хворь заговорят,
Сны неясные толкуют, видят лет грядущих ряд, —
Но молиться и поститься надо им в усердье рьяном.
Дальше вижу поле жизни, все заросшее бурьяном.
Вижу я поляну счастья, вижу, как идет по ней
Шагом медленным девица, всех разумней и нежней.
Целомудренно лилеи грудь невинную лелеют.
В золотых у девы косах розы пышные алеют.
Не любви ли это символ, красоты чудесный клад?
Восхитительнейший образ поэтических отрад!
Розы песни напевают. То Иляна-Косынзяна
[66].
Улыбнется — холод минет, зацветет весной поляна.
Под стопами оживает цвет, увянувший вчера.
Солнце путь свой прерывает, хоть ему спешить пора, —
Трое суток после бродит, словно пьяное, шатаясь.
Запоет Иляна песню — и трепещут, содрогаясь,
Небо с звездными цветами, поле с звездами цветов.
На заре она родилась, месяц на небе был нов.
Спит на золотой кровати, умывается росою,
Одарили три бутона колдовской ее красою,
Чтоб по ней, по Косынзяне, целый мир с ума сходил.
Там же молодец-красавец грустно по лесу бродил:
Он влюблен, и все свершит он для Иляны-Косынзяны!
Он родителей покинул, он ушел в чужие страны.
Дни и ночи он блуждает, горько плача и стеня.
Оседлал, Иляны ради, солнецветного коня. —
Конь у молодца волшебный, конь поистине чудесный,
Так высоко он летает, бороздя простор небесный,
Что и звезды не поспеют и отстанут наконец!
Ах, Иляна-Косынзяна! Ах, прекрасный молодец!
Красота и благородство, дар высокий, величавый
Вдохновенного народа! С добрым сердцем, доброй славой
Вы живые нам примеры безупречной красоты.
В вас навеки воплотились две народные черты:
Поэтическая сила и полет воображенья.
Вот откуда эти чары, этих образов рожденье.
Вам навеки в мире сказка золотой воздвигла трон.
Феи, дивные виденья, вкруг меня со всех сторон.
Вот Зорилэ и Мурджилэ — сон их клонит вековечный,
Вон три бабки-ворожейки там, где пруд белеет млечный.
Вижу в дереве лавровом спрятавшуюся красу,
Вижу я змеиный терем в очарованном лесу.
Как похитить королевну, между змей там разговоры.
Вижу край, где головами друг о друга бьются горы.
Вон я вижу Ченушоткэ
[67], — он на выдумки не плох:
В деревенскую повозку запрягает пару блох!
Вижу я, как мать змиева мечет полымя из пасти,
Час ночной танцует с внуком, — вижу всяческие страсти.
Ну, а вот и знаменитый Стату-Палмэ-Барбэ-Кот.
Сургэ-Мургэ влез на печку и набил горохом рот.
Вот и старый Сфармэ-Пьятрэ, с ним болтает Стрымбэ-Лемне.
В высоте орлы-гиганты там явились, как во сне, мне.
Всем известно, что под сенью их величественных крыл
Станет молодец цветущий краше, нежели он был.
Вижу я Лягэнэ-Мунци, вижу я Ушор-ка-Вынтул,
Даже Наудэ-Нуведе и Нагреу-ка-Пэмынтул.
Вот колдуньи, вурдалаки, Матерь-Ночь, царица тьмы.
Вот мороз, одетый в шубу, на дороге в край Чумы.
Вот коварный Недруг мира, вот и Голод, злой и дряхлый.
Прохожу я через рощи, где цветет бессмертник чахлый,
В ту страну, где, если плюнешь, попадаешь в никуда…
Эти сказки лет минувших живы в сердце навсегда.
Эти образы, чаруя, предо мной проходят снова,
Воскрешая дивной силой время века золотого,
Воскрешая в сердце память о беспечном, ясном дне,
И тепло воспоминанья улыбаются во мне.
Я несусь в былое мыслью, то суровою, то нежной.
Вот и холм Капитолийский и Олимп с вершиной снежной.
Вижу я совет бессмертных, вон тритоны, Минотавр,
Вон Циклоп с единым глазом. На челе героев — лавр.
Боготворчество Эллады, — вновь его созданья живы!
Все, что создали аэдов
[68]вдохновенные порывы,
Вновь душой переживаю; в этих мифах для меня —
Наших сказочных героев близнецы или родня.
Эти образы святые мифологии античной
Крепко слиты с миром сказки, с малолетства нам привычной.
Все тесней они сливались, — те же темы там и тут!
И уже, отождествляясь, смысл и образ предстают.
Миф Эллады заблудился, — полулюди, полубоги
Перешли в пределы наши по открытой им дороге
Доказательством единства древних эллинов и нас.
Из своих великолепий сохранила посейчас
Стаи сказок и поверий неугасшая Эллада, —
Их хранит народ румынский, их и воскрешать не надо.
Не исчезнуть им, доколе жив на свете наш народ.
Сургэ-Мургэ Полифему кровным братом предстает,
Рад, что снова глаз обрел он, уязвленный Одиссеем.
Пипэруш, достойный витязь, схож с классическим Тезеем.
Тот боролся с Минотавром и героев побеждал,
Этот змиев и драконов в дерзкой схватке упреждал.
Древних греков государи, их могучесть и дородство,
С Императором Зеленым обнаруживают сходство.
В нашей сказке оживают все созданья древних дней:
Мы богинь, и нимф, и граций превратили в местных фей.
Марс, Меркурий, Зевс, Венера — ими прочно завладели
Наши Вторники и Среды и другие дни недели.
Со своим зловещим мифом жив доныне царь Эдип,
В наших сказках то и дело с ним мы встретиться могли б,
Сонмы ужас наводящих злобных гарпий и грифонов
Мы, румыны, превратили в наших змиев и драконов.
Славный Молодец-Красавец — это древний Аполлон,
А Иляна-Косынзяна — не Диана ль тех времен?
Он — Адонис, что Елену усыпил, любовь лелея,
А она — сама Елена, дочь владыки Тиндарея.
Предсказали наши судьбы Парок вещие слова, —
Нет, не умирали Парки, всё их троица жива.
Как люблю я наши сказки с их медлительным подходом!
В них народ родной описан, и притом самим народом.
За нехитрым описаньем я слежу и часто сам
Отдаюсь непринужденно завлекательным мечтам.
Я простым внимаю людям, их улыбками я тронут.
В той же люльке был лелеян, той же тканью был пеленут
Воин с побережья Тибра и у ног Олимпа грек.
Полон гордых дум, но чистых я и в наш печальный век:
На земле сегодня тесно для рассеившихся всходов,
Для детей, рожденных в лоне величайших из народов.
Я хочу воскликнуть громко, чтоб по свету разнеслось,
С гордо поднятой главою: «In Arcadia — et nos!»
[69] 
