Мимо пивной, в которой мы сидим, проезжает пролетка, в которой сидит человек с бакенбардами… Я его как будто знаю… Кажется, я видел его на параде по случаю открытия парламента… Мой друг весьма фамильярно его приветствует. Но тот в это время рассеянно смотрит в другую сторону и не отвечает на приветствие.

— Ага! — говорит мой друг. — Вот прибыл и он… Значит, не сегодня-завтра закончится формирование кабинета министров.

— Кто — он?

— Разве вы не видели, кому я поклонился?.. Это Костикэ.

— Вот как? Это Костикэ Арион? Я представлял себе его моложе.

Мой друг снисходительно усмехается.

— Это не Костикэ Арион… Это Костикэ Олэнеску [129].

— Ах так!.. Но какая же получается коалиция, если Таке Ионеску не хочет войти в кабинет?

— Дорогой, если мы в конце концов не сумеем убедить Таке, решено поступить так: шеф — председатель совета министров и министр финансов; Майореску [130]получит министерство юстиции; Александру — министерство иностранных дел; Костикэ — просвещения…

— Какой Костикэ?

— Арион… Костикэ возглавит министерство внутренних дел.

— Второй Костикэ?

— Да, Олэнеску… Нику — министр государственных имуществ и Ионаш…

— А военное министерство?

— Жак. Жак и Ионаш остаются… Который час?

— Десять минут шестого.

— Sacristi! [131]— восклицает мой друг и вскакивает с места. — Уже поздно, а ведь я обещал Нику съездить с ним в Синаю. Скорый поезд уходит в пять сорок. Осталось полчаса, а мне еще нужно забежать к Барбу, — напомнить ему, чтобы он не забыл то, о чем мы говорили с Набабом [132]. С меня тут за две кружки пива и булочку… уплатите за них… Я тороплюсь!.. До свиданья!..

На другой день, в воскресенье, я вхожу в вагон третьего класса дачного поезда, идущего в Синаю. И кого же я вижу? Моего друга Н…, обсуждающего политические события с группой коммерсантов, которые так и ловят его драгоценные сообщения. Увидав меня, он говорит:

— Представьте себе, вчера я так заговорился с Барбу, что опоздал на поезд.

Потом он поворачивается к своим собеседникам и продолжает начатый разговор:

— Так вот, я ему и говорю: «Генерал, ты только не торопись…»

1900

Произошло это в мужской начальной школе № 1 имени Децебала в граде Г… Три года подряд, с первого по третий классы, два выдающихся ученика оспаривали друг у друга первую премию, вызывая восхищение преподавателей, ревизоров, инспекторов и всяческих властей.

Этими школьниками были Артур Ионеску и Ионицэ Пэунеску.

Первый был единственным сыном господина Мандаке Ионеску, крупного помещика, самого влиятельного и значительного лица в уезде, который являлся неизменным столпом любого правительства. Это было благом, потому что без господина Мандаке нелегко было бы управлять уездом.

Второй был незаконнорожденным сыном вдовы Пэунеску, служанки, которая жила тем, что работала в господских домах.

В первом классе они получили:

Артур Ионеску — общий балл девять целых, девяносто семь сотых и три четверти. [133]

Ионицэ Пэунеску — общий балл девять целых девяносто восемь с четвертью.

Первую премию и венок получил Ионицэ.

Во втором классе:

Артур Ионеску — общий балл девять целых, девяносто восемь сотых с половиной.

Ионицэ Пэунеску — общий балл девять целых, девяносто девять сотых с четвертью.

Первую премию и венок получил Ионицэ.

В третьем классе:

Артур Ионеску — общий балл девять целых и девяносто девять сотых с половиной.

Ионицэ Пэунеску — общий балл девять целых, девяносто девять сотых и три четверти.

Наконец двое блестящих учеников кончают четвертый класс.

Господин Мандаке Ионеску твердо заявил Артуру:

— Если получишь первую премию и венок, повезу на выставку, если нет — поедем в деревню.

А если господин Мандаке говорит о чем-нибудь твердо, то другого решения быть не может.

Весь город с неослабевающим нетерпением ожидал результатов годовых экзаменов и распределения премий.

Почтенные граждане начали заключать пари. Реакционеры ставили на Ионицэ, прогрессисты на Артура.

В Центральном кафе были заключены пари больше чем на тридцать порций варенья, примерно на такое же количество чашек кофе, пирогов, ватрушек и стаканов вина с газированной водой.

Только ты, дорогой читатель, только ты, которому не довелось быть матерью, не можешь понять переживания и все возрастающего волнения матери Артура, очаровательной мадам Аглае Ионеску.

Что бы мадам Ионеску ни делала — сидела ли, ходила, ела, спала, — она ни на мгновенье не могла избавиться от мысли о том, что и в этом году сотые доли общего балла Артура будут меньше, чем у Ионицэ, потому что — и это вполне понятно — речь могла идти лишь о маленькой разнице в сотых долях, ибо познания обоих соперников блестящи.

Угнетенная своими мыслями, мать Артура, встретив на улице учителя господина Тибериу Бумбеша, который, приветствуя ее, склонился до земли, решилась с замиранием сердца остановить коляску.

— Извините, господин Бумбеш! — воскликнула она. — На одну минуточку…

— С преогромным удовольствием! — медовым голосом ответил юный Тибериу и, обнажив голову, подошел к подножке коляски.

— Мне бы хотелось с вами кое о чем поговорить. Смогли бы вы, если это вас не очень затруднит, пожаловать сегодня ко мне?

— О госпожа!.. — ответствовал совершенно очарованный господин Тибериу.

— …в половине второго.

— С удовольствием, госпожа, с огромным удовольствием!

— Тогда точно в половине второго. Я вас буду ждать. Вы придете?

— Непременно, сударыня.

Изящный поклон! Коляска трогается. Господин Тибериу надевает шляпу и отправляется к парикмахеру, чтобы привести в порядок бородку клинышком, усы и волосы, которые он зачесывает кверху.

— Почему же, — может спросить читатель, — мадам Ионеску «с замиранием сердца» остановила коляску, чтобы поговорить с господином Бумбешом?

— О! — отвечу я. — Это весьма деликатный вопрос, о котором я забыл сказать раньше. Вот в чем суть.

Господин Тибериу молод, и весь город свято хранит тайну о том, что этот юноша молча вздыхает по очаровательной Аглае, которая, напротив, терпеть не может Тибериу, потому что тот очень косит.

Сколько бы раз она ни замечала, как он бросает на нее томные взгляды из-под синих очков — ибо он носит синие очки, — всякий раз она испытывала на сердце какое-то томление, сопровождающееся мигренью. Она начинала зевать, и зевала, зевала, так что ей приходилось немедленно отправляться домой, чтобы избавиться от этого наваждения.

Минувшей зимой на благотворительном балу господин Бумбеш стоял в углу гостиной и смотрел, как танцевала изящная госпожа Ионеску. Он так долго смотрел на нее, что она начала зевать, и зевала, зевала до тех пор, пока посредине одной из фигур кадрили вдруг не издала легкого стона и чуть было не упала, — ей сделалось дурно, и ее должны были вывести под руки на воздух и освободить от злых чар.

Если взгляд господина Тибериу, брошенный даже издалека, оказывал такое воздействие на нервы этой дамы, то естественно, что тот шаг, на который она решилась сейчас, был ею сделан с замиранием сердца. Нужна была отчаянная смелость с ее стороны, чтобы добровольно подвергнуть себя сглазу в личном разговоре, на таком близком расстоянии.

Уже двадцать пять минут второго.

Кто-то звонит. Госпожа Ионеску ощущает, как начинаются спазмы в левой стороне ее корсета.

Это человек в синих очках.

Горничная вводит его в гостиную.

Юный педагог облачен в слишком длинный черный сюртук. Его черные панталоны, наоборот, слишком коротки. Белый жилет с большим вырезом. Огромный бледно-розовый бант, концы которого развеваются при каждом движении. Жесткая, словно фарфор, манишка. На ногах желтые туфли и кремовые носки, на руках светло-серые перчатки. Серый зонтик от солнца и соломенное канотье с пестрой ленточкой. Канотье шнурком пристегнуто к пуговице сюртука, поскольку на улице ветер.