Взгляд упал на маленькую жаровню, когда-то брошенную кем-то на пол. Он поднял ее, подержал в руках и автоматически захотел поставить на место.
Эти годы так быстро пролетели… Сейчас же он, на мгновение потеряв почву под ногами, стоял посреди комнаты с маленькой жаровней в руках.
— Эта жаровня, где она стояла?
Он не мог вспомнить.
Хищный взгляд скользнул по людям, съежившимся за его спиной. Лица их были смазаны и размыты. Он не знал, кто они, и не смог бы назвать ни одного имени[98.3].
Естественно, эти люди не знали, куда их Император в молодости привык ставить жаровню.
— Эта жаровня, где она стояла?
Он не мог это вспомнить. А люди, которые помнили, были мертвы, давно обратившись в прах.
Поэтому как мог Мо Жань не понять чувства Сюэ Чжэнъюна?
— Иногда я вдруг вспоминаю какую-нибудь шутку из своей юности и, забываясь, произношу ее вслух. А потом осознаю, что рядом не осталось никого, кто смог бы понять ее.
Сюэ Чжэнъюн опять сделал глоток из фляги, потом опустил голову и рассмеялся:
— Твой батя, мои братья по оружию… твой учитель… эх!..
Его речь струилась безудержно, как горный поток:
— Жань-эр, сынок, а ты знаешь, почему этот пик называется «Ааа»?
Мо Жань знал, что не стоит этого говорить, но все его чувства были в слишком сильном смятении, и он не хотел снова слушать рассказ Сюэ Чжэнъюна о смерти отца, поэтому просто ответил:
— Знаю. Дядя приходил сюда и плакал в голос.
— А, — ошеломленный Сюэ Чжэнъюн моргнул. Потом, видимо что-то поняв, подмигнул, от чего стали видны слезинки, затаившиеся в морщинках в уголках глаз. — Твоя тетя тебе рассказала?
— Да.
Сюэ Чжэнъюн, старательно утерев слезы, глубоко вздохнул и сказал:
— Хорошо, хорошо. Тогда ты понимаешь, что дядя хотел сказать тебе. Нельзя все держать в себе. Ничего страшного, если дашь волю слезам. В жизни бывают люди, которых мужчина должен оплакать. Это не стыдно.
Мо Жань никогда не рыдал в голос. Возможно потому, что он прожил две жизни, его сердце стало тверже железа. По сравнению с душераздирающей болью, которую он испытал, потеряв Ши Мэя, сейчас внутри него был полный штиль. Он был так спокоен, что даже испугался собственного оцепенения. Ему самому было странно, почему он до сих пор так холоден.
Посидев еще немного, Сюэ Чжэнъюн сделал еще один глоток и встал. Может, у него занемели ноги от долгого стояния на коленях, или его дядя слишком много выпил, но он пошатнулся.
Ухватившись своей большой рукой за плечо Мо Жаня, он сказал:
— Хотя трещина в Небесах была закрыта, нам все еще нужно выяснить, кто стоит за всем. Вряд ли этим все закончится. Вполне возможно, что впереди нас ждет новая великая битва. Жань-эр, тебе все же нужно спуститься с горы, чтобы поесть. Не мори себя голодом.
Договорив, он повернулся и покинул Зал.
Уже наступила глубокая ночь. Шуантянь освещал лишь одинокий серп луны. Сюэ Чжэнъюн, притоптывая ногами никогда не таящий снег, сделал большой глоток водки из своего бурдюка и голосом, подобным старому разбитому гонгу, затянул старую песню провинции Сычуань:
— Поминая старых друзей, я сам и как неприкаянная душа, только выпив, могу почувствовать счастье вновь. В детстве под деревом лавра зарыли вино, скрестили бокалы, в морщинах лицо, седина на висках. С рассветом растаял сон, где вместе идем далеко, оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман. В мире прожить бы тот век, что отмерили мне Небеса, с милыми сердцу людьми вновь хмельную чашу деля.
Финал битвы в этой жизни оказался иным. Тогда в гробу лежал Ши Мэй, сейчас — Чу Ваньнин, поэтому Сюэ Чжэнъюн скорбел куда сильней, и песня его была совсем иной.
Мо Жань стоял, прислонившись спиной к открытой двери прощального зала. Он слушал этот хриплый голос, полный сдерживаемых рыданий. Скорбь этого мужественного человека была так глубока. Песня, подобно стервятнику, взмыла высоко в небо, и теперь постепенно удалялась, пока окончательно не затихла вдали, поглощенная завыванием метели.
Граница неба и земли стерлась, месяц скрылся за облаками, свет померк и растаял в темноте, и только лишь одна фраза словно застыла в морозном воздухе: «оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман… оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман...»
Мо Жань и сам не знал, сколько еще прошло времени, прежде чем он медленно побрел прочь от Зала Шуантянь.
Дядя был совершенно прав. Хотя сейчас им удалось закрыть адский разлом, на этом дело не кончится. Чу Ваньнин умер, и теперь им нужно учиться справляться своими силами.
Когда он дошел до обеденного зала, то там уже никого не было, кроме старой женщины, готовившей ночной перекус. Мо Жань попросил чашу чунцинской лапши и, забившись в дальний угол, присел поесть. Лапша была горячая и острая, и он, жадно давясь, глотал ее. Острый аромат приправ рассеялся по всему залу. Густой горячий воздух и полумрак погрузили Зал Мэнпо в мутную дымку.
Почему-то в этот момент Мо Жань вспомнил, как глупо вел себя в прошлой жизни после смерти Ши Мэя. Как капризный ребенок, он три дня и три ночи отказывался от еды. В конце концов, его убедили покинуть Зал Шуантянь и спуститься, чтобы поесть. Войдя на кухню, он увидел спину хлопотавшего у плиты Чу Ваньнина, который неловкими и неуклюжими движениями раскатывал тесто. Рядом с ним на столе стояли чаши с мясной начинкой, мукой и водой. А также безукоризненно ровный ряд слепленных пельменей.
Бах!
Все, что стояло на длинном узком столе, было вмиг сметено. Этот звук, наполненный вырвавшейся наружу злостью, пришел из его прошлого. Сейчас он заставил Мо Жаня отложить в сторону палочки для еды.
Тогда Мо Жань искренне полагал, что Чу Ваньнин насмехается над ним и хочет уколоть побольнее. Только сейчас он осознал, что, возможно, тогда Чу Ваньнин и правда хотел сварить чашу с пельмешками для него вместо умершего Ши Мэя.
— Что это за чушь? Пытаетесь подражать ему? Думаете, сможете приготовить это так же хорошо, как он? Ши Мэй мертв, теперь вы счастливы? Вы не остановитесь, пока не загоните всех своих учеников в гроб или не сведете их с ума? Только тогда вы будете довольны?! Чу Ваньнин! В этом мире никто больше не сможет приготовить пельмешки так, как он! Сколько бы не пытались, вы никогда не сможете его заменить!
Теперь каждое слово, сказанное тогда, пронзало сердце.
Мо Жань не хотел больше думать об этом. Он просто хотел доесть свою лапшу.
Но разве он мог управлять этим? Воспоминания не желали отпускать его.
Как никогда ясно Мо Жань вспомнил лицо Чу Ваньнина, на котором тогда не отразилось ни радости, ни печали. Та сцена, вплоть до малейшей мелочи, до мельчайшей детали, встала у него перед глазами.
Он вспомнил муку на его щеке и слегка дрожащие кончики пальцев.
Вспомнил, как аккуратные, пухлые, белоснежные пельмешки рассыпались по полу.
Вспомнил, как Чу Ваньнин опустил взгляд и нагнулся, чтобы медленно, один за другим, собрать их с пола, а потом выбросить в мусор.
Выбросить своими руками.
Мо Жань судорожно перемешал лапшу в чашке.
Он съел не больше половины, но у него пропал аппетит. Отодвинув чашу, юноша бросился вон из этого места, которое сводило его с ума. Он бежал, не разбирая дороги, через весь Пик Сышэн, как будто пытаясь оставить позади все эти упущенные годы, все недоразумения и допущенные им ошибки. Сейчас Мо Жань хотел только отбросить все это и вернуться назад, чтобы догнать мужчину, который тогда в одиночестве покинул Зал Мэнпо.
Догнать и сказать всего одну фразу:
— Прости меня. Я ошибался, когда ненавидел тебя.
Мо Жань бесцельно метался в темноте ночи… Однако, куда бы он ни пошел, везде ему мерещился призрачный силуэт Чу Ваньнина. У этой пагоды он обучал его грамоте, на платформе Шаньэ практиковал боевые искусства. На этом мосту он отдал ему зонт. А в Зале Цинтянь его учителя наказали палками, когда он взял вину на себя.
