Сегодня Йоганн намеревался добиться аудиенции у Императора, чтобы обсудить поимку Твари. Он и так сделал слишком много от имени Карла-Франца, хотя, строго говоря, не имел на это права. Прежде чем действовать дальше, барон решил испросить официального одобрения.

Послышался шум, и в комнату влетел Люйтпольд в развевающемся бархатном плаще.

— Дядя Йоганн, — возбужденно заговорил принц. — Скорее!

— Что случилось?

— Фон Либевиц будет драться на дуэли в гимнастическом зале. На смерть.

Симен Рухаак заставил Розану ждать, пока Хассельштейн не закончит завтрак. Девушка беспокойно переминалась с ноги на ногу перед покоями ликтора. Если она ошиблась, то выставит себя дурочкой. Но она не могла ошибиться.

Направляясь к кабинету Хассельштейна, девушка увидела Тило, который, понурившись, выходил из исповедальни. «Интересно, как много послушник рассказал жрецу обо мне и о своих чувствах», — подумала провидица. Нечестивые мысли были таким же грехом, как нечестивые поступки. Однако от этого люди не чувствовали себя спокойнее, находясь рядом с человеком, который мог судить о них на основании их тайных помыслов.

Розана все еще чувствовала боль от ран, нанесенных жертве из ее сна.

Провидица была отнюдь не первой, кто явился на прием к ликтору. Дверь открылась, и из кабинета вышел Адриан Ховен, клирик-капитан рыцарей Храма. На нем были нагрудник и шлем, словно он собрался в военный поход во славу Зигмара. Ховен не обратил на девушку никакого внимания и, тяжело ступая, прошел мимо. Розана уловила его мысли о запечатанном пакете с приказами, содержание которых оказалось скрытым даже от нее. Очевидно, капитану дали какое-то срочное тайное поручение.

— Войдите, — послышался голос Хассельштейна.

Розана вошла в кабинет и увидела, что жрец одет в точности как прошлой ночью. Либо он спал в одежде, либо не спал вообще. Поднос с остатками завтрака стоял на полу, а жрец пил чай из кружки с монограммой.

— Ликтор, — не тратя времени на церемонии, заговорила Розана. — Этой ночью Тварь снова кого-то убила. Я видела это во сне.

Хассельштейн поперхнулся и пролил чай на рубашку.

Детлеф одевался, а его возлюбленная готовилась ко сну. Пока за окнами висел туман, необходимости в тяжелых шторах не было, однако она все равно их задернула.

Наблюдая за Женевьевой, Детлеф Зирк вдруг осознал, сколь велика разница — мнимая и настоящая — между их возрастом. В его голове зародился новый сонет. Когда она заснет, он запишет его. Актер начал сочинять сонеты практически с первого дня после памятного представления в крепости, однако он не читал их Женевьеве и не пытался их напечатать. Придет время, и он опубликует весь цикл, посвятив книгу ей. Детлеф уже придумал название: «К моей неизменной госпоже».

Натягивая брюки, актер понял, что, если он не похудеет, скоро ему придется обновить весь гардероб. Он был готов на многое, чтобы стать стройным и здоровым, кроме физических упражнений, умеренности в еде, раннего отхода ко сну и воздержания от вина.

Детлеф сел на кровать рядом с Женевьевой, которая ждала, когда ее охватит глубокий сон — сон, дарующий подобие смерти, от которой она ускользнула. Они разговаривали, но не высокопарно и напыщенно, как недавние любовники, а просто и задушевно, как супруги, давно живущие вместе. Впрочем, в последнее время люди, которые не знали, что Женевьева вампир, принимали ее за дочь Детлефа.

Вокруг Детлефа постоянно крутились актрисы, пытающиеся его соблазнить, и Женевьева старалась не слишком часто пить кровь возлюбленного, опасаясь за его жизнь. У них обоих были интересы во внешнем мире, однако их связывали особые отношения. Без Женевьевы гений Детлефа никогда не воплотился бы во что-нибудь реальное. Возможно, актер до конца своих дней распространялся бы о театре, который когда-нибудь создаст, но так ничего и не предпринял бы.

— «Фарс» изжил себя, — сказал Детлеф. — Наша аудитория больше не хочет смеяться. Все дело в Твари. Она сеет ужас в городе, и люди не могут забыть о своем страхе на протяжении всей пьесы.

Женевьева кивнула, погружаясь в уютную дремоту, и пробормотала несколько слов, выражая согласие. Она была очень похожа на ребенка, когда спала.

— Я закрою «Туманный фарс» в конце месяца и поставлю что-нибудь другое.

— Что-нибудь страшное, — чуть слышно промолвила Женевьева.

— Да, это хорошая мысль. Если зрители не могут смеяться, то пусть хотя бы кричат от ужаса. Мы до смерти заиграли «Дракенфелса», но есть еще история о семье Витгенштейн и их чудовище. Или жуткая повесть о судьбе братьев фон Диль. Любой из этих сюжетов годится для пьесы, от которой тело цепенеет, а кровь стынет в жилах…

Женевьева что-то пробурчала сквозь сон.

— Ты знаешь, что я имею в виду, Жени. — Детлеф задумался. — Конечно, в этих легендах говорится о монстрах и демонах. Может, не стоит искать столь далеко. Чудовище должно быть ужасным, но близким и понятным горожанам.

Глаза Женевьевы были закрыты, но Детлеф знал, что она его слышит.

— История Твари — это история человека, который внешне выглядит тихим, преданным и честным, но внутри его таится бестия, жаждущая крови… Пожалуйста, не обижайся, Жени. В городе ходят слухи, что убийца — это зверочеловек или демон, но мои знакомые в городской страже утверждают, что преступника следует искать среди людей. Помнишь старую кислевскую пьесу В. И. Тиодорова «Странная история доктора Зикхилла и мистера Хайды». В ней повествуется о скромном, уважаемом жреце Шаллии, который выпивает запретное зелье и превращается в яростного, звероподобного распутника. Конечно, в этом сочинении много мусора, но я сделаю свободный перевод и внесу некоторые изменения. Значительные изменения…

Вампирша заснула, но Детлеф продолжал, захваченный своей идеей:

— Конечно, эпизоды с преображениями потребуют всего моего сценического мастерства. Я хочу поставить пьесу так, чтобы люди забыли о Твари. Чтобы они столкнулись с настоящим страхом, страхом, который идет из глубины души. Это будет шедевр мрачного жанра. Критики затрясутся и обгадятся с перепугу, женщины попадают в обморок прямо в театре, а сильные мужчины испытают малодушный страх. Это будет чудесно, Жени, моя дорогая. Даже ты испугаешься…

Граф Фолькер фон Тухтенхаген растерял всю свою спесь этим утром.

— Неужели нет другого способа уладить эту проблему?

Очевидно, его вытащил из постели секундант, и, страдая от похмелья, граф с трудом припомнил страшное оскорбление, которое нанес роду фон Либевицев.

Леос рассек воздух мечом, который, казалось, служил естественным продолжением его руки. Бассанио Бассарде однажды пошутил, что оружие — это единственный половой орган виконта. Знаменитый мариенбургский шутник был мертв. Один элегантный выпад — и сталь рассекла его дыхательное горло.

— Все мы благородные люди, — продолжал молоть чепуху фон Тухтенхаген, пока секундант помогал ему снять жакет. — Я никого не хотел оскорбить.

Леос молчал. Он встал рано, не испытывая усталости после долгой туманной ночи, и, по своему обыкновению, совершил пробежку вокруг дворца. Мужчины, которые не следят за своим телом, идиоты.

— Что бы я ни сказал, беру свои слова назад.

Леос стоял наготове, его руки были расслаблены. Как всегда, перед поединком на виконта снизошло чувство умиротворения, которое окутывало его, словно одеяло. Он никогда не чувствовал себя более живым.

— Посол, — повернулся Леос к Диен Ч'ингу, катайцу, согласившемуся взять на себя обязанности секунданта. — Передайте моему досточтимому противнику, что я сожалею…

Фон Тухтенхаген вздохнул с облегчением и сделал шаг вперед.

— …но это дело больше не носит личный характер. Я крайне огорчен тем, что мне придется убить его…

Фон Тухтенхаген застыл. Его дряблое лицо превратилось в маску страха, а в уголках глаз показались слезы. Он не был готов. Он был заспан и небрит. Леос потер гладкий подбородок тыльной стороной ладони.