Мёртвым не нужно было следовать ритму танца или выражать своё одобрение, ведь танец был всего лишь отражением их природы, словно тень, беспечно лежащая на земле.

— Теперь отпусти меня, — сказал Амаймон Кимейезу. — Я увидел всё, что было нужно. Я признаю, что проиграл, и стану твоим визирем, только отпусти меня, чтобы я смог соединиться со своими собратьями в Тотентанце.

— О, нет, — беззлобно произнёс повелитель смерти. — Так не пойдёт, ибо вместо того, чтобы стать предателем, ты просто превратишься в одного из нас. Со временем мертвецы неизбежно становятся глупы, даже если их призовёт такой искусный некромант, как я. Ты выплатишь свой долг слезами, потом и кровью, но лишь так, как я того пожелаю.

И Амаймон остался на месте и продолжил смотреть на Тотентанц. Тот, казалось, продолжался вечно, но, когда закончился, прошло времени гораздо меньше, чем человеку требовалось чтобы родиться, не говоря уже о том, чтобы умереть.

Затем последовали долгие, тяжёлые годы служения Кимейезу, и Амаймон открыл для себя, что первым проклятием, отравляющим жизнь человека, и впрямь был голод, к которому для краткости можно было отнести жажду. Также он постиг, что оценочная система потребностей, которая выставляла холод на второе место, болезнь и увечье на третье, одиночество на четвёртое, утрату на пятое и бездетность на шестое, была невероятно точна. Он сполна испил чашу каждого из этих несчастий, но ему не было позволено умереть. Он помогал приносить смерть тысячам живых, и без счёта приводил преданных им собратьев под знамёна Кимейеза, но не было ему позволено обрести освобождение, ни того, которое он так жаждал, никакого-либо другого.

Никогда не забывал Амаймон, что последним проклятием, отравляющим жизнь человеческую, была неотвратимость смерти, по крайней мере, согласно Танцу семи покрывал, но утешения в этом было мало, пусть даже финальная фаза представления Келомеи столь глубоко отпечаталась в его сознании, что раз за разом прокручивалась в его беспокойных снах.

Он по-прежнему помнил, что итогом и кульминацией его существования, как и любого другого существа, должна была стать героическая борьба созидательного начала и неспособность смерти свести на нет плоды труда занятого человека. Увы, это знание стало бесполезным для него в тот самый миг, когда он узрел первый круг Тотентанца, бесполезным оно и осталось для Амаймона, Визиря Зелебзельского, не говоря уже о повелителях смерти, чья единственная цель состоит в том, чтобы собирать армии скелетов, зомби, призраков и гулей и сражаться с живыми.

Снова раздалось царапание. Фреда, свернувшись калачиком, лежала в темноте. Пропитанная холодным потом ночная рубашка приклеилась к её дрожащему телу. При свете дня она казалась такой симпатичной, эта ночнушка. Фреда выбрала её из-за вышитого по краям кроличьего узора. Но сейчас, когда зверьков не было видно в темноте, сорочка лежала на ней, будто погребальный саван.

На пальцах девочки уже появились синяки, но она продолжала кусать их, словно крыса, глодающая кость. Даже когда её острые зубки прокусили кожу, и тёплая, горькая, пахнущая медью кровь, потекла ей в рот, Фреда не могла остановиться.

Сегодня ночью нужно было волноваться не о синяках и царапинах, а о более жутких вещах.

Скованная гнетущим страхом, Фреда изо всех сил пыталась вспомнить слова молитвы, любой, которая помогла бы остановить царапание. Но тщетно. Она только и могла думать о том, что скрывалось в шкафу, и как далеко сейчас папа.

Затем звук исчез. Всё стихло, прошла секунда, ещё с десяток, потом ещё. Фреда затаила дыхание, желая, чтобы тишина продолжалась подольше. Наконец, она ощутила первый проблеск надежды и вынула пальцы изо рта. С решимостью, которой хватило бы рыцарю, чтобы войти в логово дракона, она медленно высунулась из-под одеял и взглянула на шкаф.

Что-то громко ударило по двери изнутри.

Пронзительно взвизгнув, Фреда спрыгнула с кровати и, выбежав из комнаты, помчалась вниз по лестнице. Её пятки грохотали по половицам, как барабанщик, отбивающий сигнал к отступлению, и от этого шума она бежала только быстрее. Кролики с ночной рубашки предательски цепляли её за пятки.

— Папа! — закричала она, вбегая в небольшой коридор, ведущий к кабинету отца. — Папочка!

Она распахнула тяжёлую деревянную дверь и ворвалась внутрь. Служанка Магретта, сидевшая на коленях отца Фреды, зарделась и спорхнула со своего насеста. Отец и сам, казалось, немного покраснел.

Может быть, они разом подхватили простуду, не важно. Фреде просто хотелось побыть с папочкой, и она буквально запрыгнула в его объятья.

— Что случилось? — спросил отец.

В его голосе причудливо сочетались одновременно злость, смущение и забота.

— Кошмары?

Он погладил её по голове и почувствовал, что копна красивых золотистых волос слиплась от пота во влажные патлы, напоминающие крысиные хвосты.

— Чего дрожишь?

— Опять эта штука в шкафу, — захныкала Фреда, прильнув к отцу.

Тот бросил взгляд на Магретту и пожал плечами.

— Ох, — вздохнул он, — что ж, пойдём и посмотрим.

— Нет!

— Тебе просто почудилось.

Поморщившись от натуги, он поднял девочку на руки, прихватил со стола фонарь и понёс дочь обратно наверх. Фреда росла не по дням, а по часам, да и сам он был уже не молод, но та не заметила, каких усилий стоил ему подъём по лестнице. С лицом осуждённого, которого ведут к виселице, она пристально всматривалась в каждую тень.

— Гляди, — сказал отец и поднял фонарь, чтобы добраться до теней, прячущихся за комом одеял. — Никаких чудовищ.

— В шкафу, — прошептала она, перелезая ему за спину.

Крякнув, отец поставил дочь на пол, подошёл к двойным дверям из красного дерева и с театральным жестом распахнул их. Сплошная стена платьев, за ними задняя стенка из камфарного лавра. Отец задумался на секунду, не раздвинуть ли ему одежду и притвориться, что обнаружил что-то за ней, хотя нет, после такой шутки Фреду придётся долго успокаивать, а внизу ждёт Магретта, и он отказался от этой затеи.

— Вот, видишь? — сказал он. — Здесь только одежда. Миленькая одежда для очень миленькой девочки. Ещё, может быть, мышки, но ты ведь уже слишком большая, чтобы бояться мышей, так?

Фреда нерешительно кивнула.

— Вот и славно. Теперь, прыгай в кровать. Я оставлю тебе лампу, а попозже Магретта придёт тебя проведать.

— А сейчас она не останется?

— Нет, она, эмм, занята.

С коротким вздохом, Фреда забралась обратно в постель. Теперь ей хотя бы оставили свет. Отец наклонился и поцеловал дочку в лоб, бакенбарды защекотали ей кожу, затем он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь, а девочка натянула одеяло по самый подбородок.

Та штука в шкафу подождала, пока отец вернётся в кабинет, и снова принялась скрестись. Звук был негромкий, но настойчивый, как пульсирующая боль в гнилом зубе, но на этот раз Фреда решила бороться со своим страхом. В этом ей помогала лампа. Хоть папа и притушил её немного, она всё равно разливала по комнате мягкий, тёплый свет, который словно не давал шуму разгуляться.

— Просто мыши, — шепнула себе Фреда, когда царапанье сменилось громким треском.

— Кыш! — громко сказала она, и к преогромному её облегчению звуки затихли.

— Ты просто мышь, — победоносно объявила она шкафу.

Девочка высунула голову из-под покрывала, словно лучник прицеливающийся в кого-то с крепостной стены. Ничто не нарушало долгожданной, восхитительной тишины, и чувство триумфа всё больше охватывало Фреду.

Она ещё немного посмаковала свою победу и начала засыпать. Почти жалко, что распугала мышей. Они такие милые и смешные. И папа всегда радовался, что она их не боится. Не то что глупая Магретта, которая постоянно визжит и запрыгивает на кресла, стоит им появиться. Может, завтра вечером оставить на полу немного сыра и посмотреть…

Дверь шкафа неслышно распахнулась. У Фреды перехватило дыхание.