Вина за поражение глубоко отпечаталась на лице человека. Черные сальные волосы падали на глаза. Рыцари Белого Волка обманули его надежды — или он обманул их. Не важно. Он был один, а, как Йерек вколачивал в них снова и снова, по одному солдаты слабы — и лишь все вместе, плечом к плечу, они исполины.

Тяжело было видеть этого человека таким.

— Привет, старина.

Мелингер оторвал взгляд от выпивки. Кажется, явление мертвеца не слишком удивило его.

— Преследуешь меня, Волк? — Он поднял кружку, словно произнося тост. — За мертвых, не оставшихся мертвыми, а?

Он был пьян. Йерек жалел его, а ведь жалость — такое непривычное для него чувство. Эта превратность лишь подкрепляла послание священного огня — его человечность еще не исчерпана. Есть в нем что-то хорошее — по крайней мере, стольку чтобы пожалеть друга.

— Так быть не должно, — сказал Йерек.

— Нет? Ты хочешь сказать, я не должен жить так день за днем, напиваясь до беспамятства, по-прежнему не в силах сбежать от своих проклятых демонов? Думаешь, я пришел сюда веселиться? — Мелингер резко взмахнул рукой, словно охватывая всю пивную. — Думаешь, эти типы — мои друзья? Вот уж нет. Я прихожу сюда напиваться вусмерть, может, так получится сбежать от мертвецов, а? Может, так… — Ирония собственных слов ускользнула от пьяного Мелингера.

— Идем со мной, Рот. Стань опять моей тенью.

— Нет, добрая выпивка свое дело делает. Поохоться на кого-нибудь другого, оставь меня в покое.

— Идем со мной, — повторил Йерек, вставая.

— Ты можешь все повернуть вспять? Заставить все исчезнуть? Убрать из моей головы то, что я пережил, и заставить меня забыть?

— Могу, — пообещал Йерек.

— Какого черта, — пробормотал Мелингер, отъезжая от камина вместе со стулом. Он поднялся, пошатнулся и чуть не упал, но Йерек вовремя поддержал товарища. — Тогда пошли. Посмотрите на меня — отправляюсь на прогулку с призраками и оставляю на столе полкружки эля. Должно быть, я спятил.

Они покинули таверну вместе, причем Мелингер тяжело опирался о плечо Йерека. Белый Волк вывел старого солдата на улицу, и под тихий скрип вывески они зашагали по узкой аллее. Когда пивная осталась позади, Йерек толкнул солдата к стене, рывком запрокинул ему голову, обнажая пульсирующую на горле вену, и впился в нее зубами, жадно глотая кровь последнего живого друга, наполняя утробу, пока до смерти Мелингера не остались секунды, — только тогда он оторвался от еды, и боевой товарищ обмяк на его руках.

— Присоединись ко мне, Рот. Пей из меня.

Они обменялись кровавым поцелуем.

Йерек и раньше кусал людей, но сейчас все было иначе, да, пьяняще и возбуждающе, но когда его порченая кровь смешалась с кровью Мелингера, Йерек почувствовал на языке трепет последнего дыхания человеческой жизни. Привкус исчез, но желудок Йерека скрутило — это протестовали оставшиеся в его душе крохи человеческого. Йерек согнулся, выхаркивая кровь Мелингера, но было уже поздно. Поцелуй состоялся.

В этот миг Йерек фон Карштайн ненавидел человека, бывшего Крюгером, а Йерек Крюгер питал отвращение к зверю фон Карштайну.

— Почему? — выдохнул Мелингер. Струйка вампирской крови бежала из его рта. — Почему ты сделал это со мной?

Ненависть сверкнула в глазах упавшего на колени умирающего человека.

Йерек не мог ответить, но теперь он знал, что повторить обращение ему не удастся — он не станет обрекать еще одну душу на свою нежизнь.

— Прости, — шепнул он на ухо другу, с губ которого сорвался последний вздох жизни. — Мне так жаль. Я буду рядом, когда ты проснешься.

Ночь он провел, баюкая на руках мертвого товарища. Он ненавидел существо, которое сделал из него фон Карштайн, но таков уж он теперь: Волк погиб, и его место занял монстр.

Мелингер очнулся за час до рассвета.

За время путешествия между Скелланом и незнакомцем установилось некое естественное равновесие. Ночами они бежали волками, наравне убивая и пожирая зверьков в полях, но кровь ягнят, лис и оленей не шла ни в какое сравнение с кровью девственниц и шлюх.

Жажда настоящей крови, густой, пьянящей похлебки жизни, манила их в придорожные городки и деревни.

И противостоять этой тяге было невозможно.

В самой их природе была заложена потребность охотиться и кормиться, но оба получали удовольствие от процесса умерщвления и интимности насыщения. Им подошла бы любая плоть, любая кровь, но когда доходило до убийств, у пары имелись личные предпочтения. Они любили рвать юных и чистых, а не извращенных старух. Так что они охотились на дочерей и сестер, набрасывались на них во тьме, уволакивали в грязь, раздирали юбки отбивающихся, лягающихся жертв. Отчаяние добычи усиливало трепет предвкушения. Не важно, были ли девушки дочерями фермеров или хрупкими наследницами аристократов, они умоляли об одном и том же, когда вампиры вонзали в них свои зубы, смакуя каждую сладкую каплю.

В Кемпербаде они отведали кровь шестнадцати девственниц в гробнице Шаллии, и статуя богини смотрела на пиршество чудовищ, плача своими вечными каменными слезами.

Они наслаждались богохульством, осквернением священного места, гибелью опозоренных рыдающих монашек. Это ведь не просто смерть, не просто лишение жизни. Это ритуал. Извращенное прославление всего прекрасного, ибо они забирали лишь тех, кто близок к совершенству, к женскому идеалу. Они отобедали прелестными, изысканными трупами. Они утолили голод невинным мясом и почтили священный алтарь страстными совокуплениями.

Они не просто убивали — они пожирали.

Они отбрасывали мертвых одну за другой, отшвыривали их и шли к следующим. Убитые женщины со сломанными шеями валялись на холодном каменном полу, раскинув руки и ноги, и единственными яркими пятнами на их алебастровой коже были два кровавых ручейка, сочащиеся из точечных ранок на белоснежном горле.

Они стали чумой края, оставляя за собой алый след смерти.

В Штриссене они насладились убийствами, проведя несколько ночей в поисках трех драгоценных камней из городской короны, трех девушек: дочери ростовщика, сестры ювелира и молодой жены бакалейщика. Они были самым восхитительным яством из тех, что мог предложить Штриссен. Скеллан изголодался по убийствам, но незнакомец убеждал его помедлить, чтобы получить ни с чем не сравнимое удовольствие.

— Предвкушение усиливает сладость пиршества, — объяснил он, стоя на углу улицы под вывеской лавочника. В окне наверху заманчиво горела свеча.

— Позволь мне взять ее.

— Нет, мой ненасытный юный друг, мы подождем и осушим сосуд медленно, одну бесценную каплю за другой, ощущая, как они струятся по горлу медовым эликсиром.

— Я голоден.

— К завтрашнему утру ты проголодаешься снова. Мы подождем. Мы не дикари. Красота должна быть во всем, что мы делаем, даже в убийствах.

— Ты говоришь как он.

— Во многих смыслах он был лучшим из нас, и любому, кто станет править родом вампиров, следовало бы изучить его философию.

— Он оказался слаб. Когда дошло до смерти, он оказался слаб.

Незнакомец покачал головой, как учитель, разочарованный в, казалось бы, способном ученике.

— Требуется огромная сила, чтобы править мудро. Малейшая слабость, лишь намек на нее — и ты становишься жертвой первобытных инстинктов. Подумай об этом.

— Подумаю, но знаешь что? Сегодня ночью я поем.

С этими словами Скеллан окинул взглядом фасад здания, мгновенно взлетел по лозам плюща и ломоноса, вьющимся на старой стене, и постучал в окно.

Его улыбка открыла окно. А ее вопли услышал весь город.

Следующей ночью он забрал сестру ювелира. На этот раз они устроились на тростниковой крыше жилища девушки, обсуждая эффект, произведенный гибелью жены бакалейщика. Скеллан наслаждался произведенной ими паникой, а незнакомец считал, что слухи — это похоронный звон по их короткому пребыванию в этом местечке. Надо двигаться дальше, не тратя больше недели и месяцы на выбор.