— В 16.00 явитесь в штаб полка.

В особенно знойный, именуемый «мертвым» час Береговой и Сережа Стуге стояли навытяжку перед подполковником. Сереже Курганов сделал замечание за неправильный заезд какого-то орудия, а Береговому сказал недовольно:

— Кто вас учил на полном галопе осаживать коня, а потом устраивать скачки перед строем? Вот что: научитесь управлять конем, обучите своего черта воинской дисциплине... или ходить вам пешком! Пора стать артиллеристом.

— Есть стать артиллеристом!..

В беседку вбежал дежурный по штабу и единым духом выпалил:

— Товарищ подполковник! Генерал...

Курганов привычно оправил гимнастерку и вышел навстречу генералу так стремительно, что дежурный едва успел отстраниться.

Командиры батарей переглянулись: они не знали, как надо поступать в таких случаях. Молча решили остаться в беседке.

Сквозь редкую решетку виднелась чисто выметенная дорожка, по которой безукоризненно по-военному и в то же время свободно шагал подполковник. Ему навстречу неторопливо шел генерал. За генералом — еще два командира. Генерал поворачивал голову то вправо, то влево, пристально разглядывая лагерь.

У куста буйно разросшейся сирени Курганов остановился и, поднеся руку к виску, отдал рапорт. Бросилось в глаза видимое внешнее несходство этих двух людей. Курганов высок, по-уставному подтянут. Генерал сутуловат, приземист, фуражка глубоко сидит на его голове. Однако генеральская форма ловко облегает его фигуру, строго поблескивает у левого бедра шашка. Генерал поздоровался с Кургановым, взял его под руку и осторожно повел к беседке:

— Сегодня мне придется нарушить распорядок вашего дня. Попрошу, товарищ подполковник, поднять полк по боевой тревоге и выполнить задачу...

Панфилов остановился на пороге беседки и при виде командиров вопросительно умолк. Стуге и Береговой представились. Поздоровавшись, он еле приметным кивком головы разрешил им удалиться.

После полевого учения, поздно вечером, когда были приведены в идеальный порядок и люди, и кони, и орудия, вернулся с совещания старший адъютант дивизиона Василий Марачков и собрал батарейцев. Усердно потирая ладони, точно они у него озябли, Марачков говорил:

— Кто имеет семьи в городе, завтра может поехать домой. К утру всему личному составу дивизиона заменить черные петлицы фронтовыми, зелеными.

Васю Марачкова Береговой знал еще мало. Год назад Марачков окончил аспирантуру. Любил математику, очень молчалив, неловок в жестах. Он — чуваш, говорит окая, как волжанин. Ежедневно ему попадало от Курганова за неумение командовать, распоряжаться, заставлять работать до седьмого пота своих подчиненных. Сам же Марачков работал неутомимо, безукоризненно и много.

Оставшись наедине с Береговым, он облегченно произнес:

— Завтра, наконец, прибывает командир дивизиона. Кадровый.

— А вы куда?

— Буду только адъютантом старшим. Гора с плеч.

Беседа не вязалась.

— Поедемте вместе завтра в город, — предложил Береговой.

— Не могу. Новому командиру дивизиона нужно будет все объяснить, — отказался Марачков, а Береговой улыбнулся при мысли, как бы вскипел Курганов, если бы услышал от Марачкова это педагогическое слово «объяснить». Василий, не заметив улыбки, продолжал:

— Да и незачем мне в город. Вернее — не к кому.

Он аккуратно свернул плащ-палатку, с которой никогда не расставался, и, не проронив больше ни слова, ушел. И хотя в городе Берегового ждали, ждали с волнением и нетерпением, он решил тоже не ехать.

В палатку вошел связист Аямбек Нуркенов, с первых дней пребывания в полку зарекомендовавший себя дисциплинированным и исполнительным. До призыва он был аульным учителем. К нему из района приехала жена с ребенком, и Береговой охотно разрешил Аямбеку отпуск, а сам склонился над газетой.

Смоленское направление... Тяжелые бои...

Скорее бы туда, на фронт!^*

Неожиданно и на радость Береговому, в день отправления дивизии на фронт, Арсения Петрашко назначили командиром второго дивизиона. Он же оказался начальником эшелона. На протяжении всего пути от Алма-Аты до Москвы Петрашко держал командиров батарей при себе и отпускал их в подразделения только на больших остановках.

Стучали по рельсам колеса, бежали степи, мелькали перелески, разъезды, станции, города. Обгоняли друг друга дни и ночи. Неуклонно, по строгому расписанию вел занятия Арсений, торопя своих подчиненных поскорее постигнуть премудрости артиллерийской стрельбы «по графику», «с большим смещением», «по квадратной сетке»...

Танцует от жестокой тряски по бумаге карандаш, сбиваются на логарифмической линейке риски-указатели, разбегаются в глазах цифры данных стрельбы, а лейтенант уже опускает секундомер и строго требует:

— Командир четвертой батареи, когда же вы откроете огонь? Или, быть может, прикажете противнику повременить с атакой?

В вагоне Петрашко установил строгий распорядок дня и потребовал от всех командиров форменной заправки, ежедневной смены подворотничков и регулярного бритья. И когда Андреев, медлительный и не терпящий «казенщины» человек, как-то отпустил серую колючую щетину, лейтенант поставил его «смирно» посреди громыхающей теплушки и строго, без обиняков предупредил:

— Я не люблю повторять своих приказаний.

При этом он посмотрел на командиров таким колючим, холодным взором, что уже никто больше не посмел ни прилечь, ни отпустить ремень, ни остаться без дела до положенного расписанием отбоя.

В теплушках, где ехали бойцы, так же строго соблюдался режим боевой учебы. Лишь в часы перекура возникали смех, песни, самые разнообразные споры. Ездовые по преимуществу вели беседы о конях, об амуниции.

— Алмаз у меня что-то вяло посматривает. В глазах помутнение, к овсу не притрагивается, — сокрушенно замечал один.

— Провей овес, водой спрысни, а то всухомятку с пылью и толкаешь ему под нос торбу. В теплушке за конем особый уход нужен, — поучал Печерин.

— Мне, слышь, такой клеверок попался — аромат. Приходи, тючок удружу. Твой Алмаз от такого корму сразу заржет, — вступил в разговор чернявый подвижной ездовой...

У огневиков — свое. Протирая панораму, Соколов ворчал:

— Опять орудие расклинилось. Надо, ребята, на остановке раздобыть проволоки, прикрутим как следует. Там крюки есть.

— Проволока без подкладки сразу потрет колеса и пушку поцарапать может.

Стучали колеса, мелькали разъезды, станции, города. В грохочущих теплушках, неприметная стороннему глазу, шла размеренная, напряженная работа сотен людей, которые даже и не знали, где остановится поезд и будет приказано разгружаться.

Менялись паровозы. Об этом узнавали по реву гудков— то тонких и пронзительных, то хриплых, то басовито раскатистых. Как-то после вечерней,поверки поступил приказ: огней не зажигать, курить осторожней. И сразу все заметили, что не светили уже призывно по ночам далекие и близкие огни на земле, убегавшей от поезда назад, к родным степям Казахстана.

Вот и сейчас, в полной тьме тихо пробирался эшелон, будто боясь сбиться с пути, кружил по незнакомым и настороженно притихшим местам, останавливался чаще положенного на неведомых полустанках, едва угадываемых по горбатым крышам вагонов и каким-то огромным темным силуэтам зданий. И вдруг в эту тьму и настороженность врезались ослепительно-яркие кинжалы огней. Огни метались по серому облачному небу, слышались орудийные залпы зениток и глухие, тяжелые взрывы. В теплушках молчали и с тревогой смотрели на вспыхнувшее где-то вдали багровое зарево. Батарейцы знали: Москва вела бой с фашистскими самолетами...

Утром стало известно: новый паровоз мчал эшелон по Октябрьской железной дороге. Начальнику эшелона стало труднее выдерживать учебный режим. Дежурства команд на крышах вагонов, частые остановки в неурочных местах, где немыслимо организовать выводку и водопой лошадей, встречные эшелоны с исковерканными орудиями и танками — все это внезапно и безжалостно нарушило установленный Петрашко порядок.