Береговой, радостно улыбаясь, подошел. Кавалерист стоял, окруженный десятком своих товарищей, и держал под уздцы лошадей. Береговой не сразу распознал, что и кони, и орудие — немецкие. А капитан вдруг бросил поводья, подбежал и больно ударил по плечу.

— Чертяка!.. Я ж говорил, что встретимся... Здоров, здоров!

Он потянул Берегового к упряжке, возле которой стоял навытяжку весь немецкий орудийный расчет, и тоном щедрого хозяина предложил:

— Получай в подарок и лошадей, и орудие. А их заберу, не дам, — кивнул он на пленных. — «Батька» приказал доставить пять «языков». А я ему семь веду во главе с этой птицей. — Он черенком плетки ткнул в сторону офицера, стоявшего под охраной коновода особняком,

— Спасибо, товарищ капитан, только без снарядов она мне ни к чему, пожалуй.

— Да за тим углом этих снарядов куча.

И не успел Береговой оглянуться, как Шингарев уже зашептал за его спиной:

— Правильно. Целый штабель. Я все проверил.

Когда орудие увезли, Орлов минуту стоял в раздумье, потом взял друга под руку.

— Ходим!

Они примостились за стеной дома, у снарядов, укрывшись от ветра.

— Выпьем за нашу победу и за встречу после победы, — вполголоса, но почти нараспев произнес капитан.

По очереди они выпили из фляги, и нестерпимо холодная влага обожгла грудь. Закусить было нечем, и они жадно глотали зажатый в пригоршни снег.

— Эх, правильные вы воины, здорово фашисту всыпаете, — вытер усы Орлов. — И генерал у вас — сила. Наш с ним крепко подружился. Панфилов, говорит, не отходит и наступать обучает. Вот подкрепят его, рванется он со своей пехотой вперед — на конях не обгонишь.

Друзья крепко пожали друг другу руки, и соединившая их война снова разлучила обоих, быть может, навсегда.

Об Амре Сырбаеве горевали и во взводе разведчиков, и в группе истребителей танков Талгарского полка, куда он недавно был переведен по собственной просьбе и где успел уже завоевать всеобщее расположение веселостью характера, сметливостью, трезвою, не по летам, рассудительностью.

Товарищи не знали, где и как погиб Сырбаев. В последний раз кто-то видел его с ручным пулеметом на западной окраине Буйгорода, а потом он исчез, и о нем уже никто не мог ничего сказать определенно. Не знал ничего и комиссар Петр Васильевич Логвиненко.

И вдруг Сырбаев появился. В обожженной шинели, с опаленными бровями, только ресницы уцелели. Теперь они казались особенно густыми и черными. Как о чем-то обычном, будничном он рассказал товарищам:

— Не помню, как я очутился на колокольне. Вокруг пальба, беготня. Помню, что после бомбежки в Буйгороде загорелось много зданий и в соседней улочке появились немцы. Ну, я полыхнул из своего «ручника» на полный диск. Шарахнулись они, а потом в колокольню начали грохать из противотанковой пушки. Как они взобрались, этого я не видел и не слышал, только вдруг навалились на меня сразу трое и волоком с колокольни.

На земле только я услышал, что наши дерутся за городом, а тут я, почитай, один. Повели. Знаю — капут мой пришел. А голова работает чисто: нет, Амре, умирать тебе еще рано. Да и зачем, всегда успею. Жить надо. Еще в пылу боя видел я, что за домами улицы, по которой повели меня фашисты, глубокий овраг тянется, да как туда попадешь, если один идет впереди, а два впритирку — позади, автоматами едва не касаются спины. Гляжу — дом пылает, гудит от пламени. И тут я решил — была не была. Незаметно стал поближе к этому дому путь держать. Идут немцы, не возражают, не знают, о чем я думаю. Поравнялись. Я и махнул прямо в пекло. Стреляли они или нет — не знаю — ничего не слышал, не видел. Ударило по лицу жаром, закрыл я его ладонями и уши зажал. Только в овраге почувствовал: спину жжет, за воротник угли насыпались. Упал я в снег, зашипел, как сало в казане, и — скорее к своим. Так вот и выбрался.

Он умолк и смущенно старался прикрыть красными пухлыми ладонями прожоги на полах шинели. Товарищи молчали. Сырбаев густо покраснел, ему показалось, что не такого рассказа ждали от него друзья. Торопливо, но очень тихо он досказал:

— Место удобное, колокольня. Если бы двое было нас, а то я только девятнадцать фашистов успел уложить. И пулемета лишился.

Но ему опять показалось, что он не то говорит, и Амре опустил голову и замер в неудобной позе. Логвиненко стремительно подошел к комсоргу, обнял его пылающие щеки ладонями и крепко по-мужски поцеловал в губы.

— Молодец... жить тебе, комсомол, всегда... молодец!

Возвратясь в штаб, комиссар вызвал помощника командира полка по материальному обеспечению Кравчука:

— Вы весь личный состав обеспечили зимним обмундированием?

— До единого человека, товарищ батальонный комиссар.

— До единого?

— Так точно, — не задумываясь, отвечал капитан. — Согласно заявкам старшин рот я выдал все, а излишки сегодня, согласно приказу штаба армии, отправил на базу

— Комсорга Амре Сырбаева вы знаете? Нет? Знаете, что он один уничтожил девятнадцать фашистов, горел в огне и снова сражается на передовой, пока вы заявки старшин сверяете... Когда вы были последний раз в окопах?

— Я, товарищ батальонный комиссар...

— Немедленно обуть, одеть мне Сырбаева. Не списки, а живых людей надо знать. Люди бьют фашистов, а не бумажки, товарищ помощник командира полка по материальной части!

Неизвестно, каким бы разносом для капитана закончилось это свидание, но тут вокруг штаба с таким грохотом начали рваться тяжелые снаряды и мины, что земля с потолка блиндажа посыпалась густыми комьями.

Логвиненко отстранил капитана и выпрыгнул из блиндажа. Срубленные осколками снарядов с неслышным шумом падали на землю лапчатые ветви сосен, а в небе, покрытом легкими белесыми облаками, плыли «юнкерсы». Особенно густая стая кружилась над селом.

— Держись, хлопцы, — закричал комиссар, хотя там, в селе, его не могли услышать...

Бой разгорелся. Ушли в батальоны и командир полка, и начальник штаба. Среди телефонных звонков, оперсводок и донесений Петр Васильевич успел написать листовку о подвиге Сырбаева, разослал всех политработников в роты, организовал доставку боеприпасов (разбомбило взвод боепитания). Бой все нарастал и нарастал.

— Да, да, — кричал комиссар в трубку телефонного аппарата, — нелегко, товарищ генерал, но село держим.

И снова на минуту выходил наружу, бодрил шуткой солдат единственной резервной роты, которые лежали в окопах по краю опушки, готовые к обороне штаба...

К вечеру над селом повисла новая стая бомбардировщиков. Стеная и воя, они бросались в пике, и к небу поднимались, не растворяясь в воздухе, клубы черного дыма и пыли. На шоссе вырвались немецкие танки и с фланга ударили термитными снарядами по селу. За танками бежали немецкие автоматчики. Бойцы, отстреливаясь, пятились из села, охваченного пламенем.

Логвиненко побежал к истребителям танков. Он издали увидел их, изготовившихся по первому слову ринуться в атаку.

— Видите мост? — Он на бегу протянул руку к реке, подступившей к штабу полка со стороны тыла. — Сюда сунутся танки, но они не пройдут: здесь станете вы, и я сам отзову вас, когда нужно будет. Идите...

Политрук Георгиев первый побежал к мосту...

...Когда они выполнили приказ, комиссар отозвал их. Без слов он принял из рук Амре Сырбаева партбилет политрука. Молча бойцы шли сейчас за комиссаром, окруженные сиянием зимней ночи. Они шли след в след по минному полю. Бронебойщиков было только трое. Остальные, вместе с политруком Георгиевым, лежали в земле. Над ними — невысокий холмик красноватой глины. Только час назад прогремел прощальный салют этих трех бойцов, шедших теперь с остатками батальона за своим комиссаром, трех воинов, оставшихся жить и множить подвиг друзей, которые отдали все для Родины.

Молчание прервал Сырбаев.

— Что они делают... что они делают!.. Да истребить этих немцев до единого! — тихо, с болью сказал он.

Логвиненко остановился. Разрывавшая его грудь злоба и боль вырвались наружу. Он крикнул так, что его, должно быть, услышали не только растянувшиеся в цепочку бойцы, но и там, где теперь притихли враги.