— Не немцев... не немецкий народ убиваем мы. Фашизм... фашизм, вот кого мы уничтожим. Слышите, вы! — кричал он, задыхаясь и грозя кулаком в сторону врага. — Мы уничтожим фашизм, под какой бы образиной ни скалил он свои зубы... Уничтожим!..

И снова шли они по оврагам, сквозь леса, каждый думая свою думу. Их отряд рос, как снежный ком, потому что присоединялись к нему то тут, то там разгоряченные, озлобленные и непобежденные солдаты. Комиссар вел их туда, где генерал прикажет стать снова непреодолимой преградой на пути врага.

Светало. Бежали, клубились, сгущались на небе тучи. Ветер летел белой стеной, свистел, натыкаясь на сосны, пронзительным свистом, слепил глаза крутящимся белым пухом. Стонали жалобным стоном деревья на опушках, но те, что в глубине, стояли недвижимо и хранили молчание.

...Бойцов остановили встречные верховые. В одном из них Логвиненко сразу узнал инструктора политотдела дивизии Евгения Иванова. А тот уже, спрыгнув с потного коня, бежал и на ходу кричал:

— Радость, товарищ батальонный комиссар! Нате, читайте листовку. — Выхватил из-за борта полушубка листок и протянул комиссару. — Везу ее в штаб дивизии, да вот встретил вас...

Едва докончив читать, Петр Васильевич повернулся к забеленной снегом колонне и, словно забыв обо всем на свете, возбужденно произнес:

— Стой!.. Командиры, ко мне!

Когда командиры сбежались, как по тревоге, он приказал построить колонну полукругом и сам отдал команду: «Смирно!» Потом взобрался на снежный сугроб, под которым едва угадывалась давно поваленная ветром или временем сосна, и сорвал с головы шапку. Так он стоял минуту-другую, молча обводя бойцов долгим взглядом. Ветер трепал его русые волосы, щедро пересыпая их снежинками.

Бойцы замерли. Только было слышно, как монотонно шумел ветер, путаясь в колючих космах елей и сосен.

И тогда комиссар прочитал:

Логвиненко прервал чтение, минуту молчал, потом произнес с особой силой:

— Слышите, товарищи, отныне мы гвардейцы Родины!

В тишине, наступившей после этих слов, тишине, которую не в силах был нарушить ни полет ветра, ни беспокойный шум леса, комиссар бережно поднес к губам газетный листок, ставший влажным от падающего снега и горячего дыхания. Потом осторожно, как что-то бесконечно дорогое, свернул его и положил в нагрудный карман гимнастерки, где хранится у воина только один документ — партийный или комсомольский билет.

...Село Гусенево. Дом под железной кровлей, с приветливым крылечком. Светлая опрятная комната.

Поминутно в комнату бесшумно, без доклада, входили штабные командиры; настойчиво жужжали сигналы зуммеров. Панфилов выслушивал доклады, донесения, спокойно отдавал скупые, ясные распоряжения. Ивану Васильевичу начало казаться, что это спокойствие дается ему совсем легко, только вот в глазах какая-то сухая резь и очень хочется пить. Он протянул руку к стакану с остывшим чаем и отпил два коротких глотка.

Не то по разнообразному шуму и грохоту, который долетал до этой уютной и тепло натопленной комнаты, не то по вою бомбардировщиков и взрывам авиабомб чувствовал Панфилов напряжение боя. Оно, это напряжение, ежеминутно врывалось голосами командиров полков, докладами начальников штаба, отделов, офицеров связи. Оно росло, ширилось, обрастало, как снежный ком, яростью, ожесточением и упорством сцепившихся в смертной схватке людей, и далеко еще было до того переломного момента, когда вдруг спадет это напряжение, выдохнется натиск врага, затихнут земля и небо и можно будет доложить командарму одним коротким словом — «выстояли». Далек еще этот кульминационный момент. Генерал это чувствовал верным чутьем, выработанным многолетним опытом пребывания в армии. Он скосил глаза на лист бумаги, который заучил уже наизусть. В нем командарм Рокоссовский предупреждал о предполагаемом новом натиске фашистов на Москву и выражал твердую уверенность в умении и способности дивизии Панфилова сорвать и на этот раз замыслы врага. Ожидаемое наступление началось сегодня с рассвета на всех участках дивизии.

И все-таки не везде одинаков натиск фашистов. Вот разъезд Дубосеково. Здесь особенно тяжело. На карте — крошечная красная цифра четыре, огороженная красной полудугой, а вокруг — синие ромбики танков и самоходок. Генерал живо вспомнил человека со светлыми, очень живыми и смышлеными глазами — политрука четвертой роты Клочкова. У него совсем юношеское лицо и густые, чуть волнистые волосы. Теперь он вот в этой полуподкове со своими храбрецами бьется с танками. Нелегко ему...

Панфилов физически ощущал, как напряглась, напружинилась причудливо изогнутая линия рот, батальонов, полков, как свирепо старались фашисты разорвать ее танками, разрубить и исковеркать огнем артиллерии и авиации. Какой же силой, верой и преданностью Родине надо обладать, чтобы грудью встречать и выдерживать этот поток металла и огня!

Телефонист вновь безмолвно протянул трубку. Панфилов услышал ровный, глуховатый голос Василия Клочкова. Новая волна танков атаковала Дубосеково. Рота делает невозможное, ей тяжело. Нельзя ли помочь?

— Помогу, — отозвался в трубку Панфилов, а лицо его было сурово и полно напряжения. — Сейчас придет к тебе артиллерия... Потом, потом будешь благодарить.

Генерал положил трубку, с минуту стоял, болезненно потирая лоб, и, что-то решив, позвал Серебрякова.

— Иван Иванович, немедленно отправьте три орудия в роту Клочкова.

— Какие орудия? — изумился Серебряков, и лицо его покраснело, словно он застыдился своего неуместного вопроса.

— Какие... какие... Те, что стоят у вас здесь без пользы и дела.

— Иван Васильевич, нельзя же оставить штаб дивизии без противотанкового прикрытия. Обстановка, вы сами знаете, какая.

— Знаю и потому говорю. Довольно, довольно. Отправляйте и побыстрее. На место артиллеристов поставьте людей с гранатами, бутылками. Да, запасной командный пункт оборудован?

— Все готово, товарищ генерал.

— Ну, вот и хорошо, — отпустил начштаба Панфилов.

В комнату шумно вбежал инструктор политотдела Евгений Иванов. Он в окопной глине, в снегу — сразу видно, что с передовой.

— Товарищ генерал, — обратился он к Панфилову, протягивая листок бумаги, — вот клятва бойцов политрука Клочкова. Они просили передать ее вам.

Панфилов взял в руки листок, исписанный карандашом, с лиловым пятном глины. Он читал его стоя, отнеся далеко от глаз.

Грохот близких разрывов заполнил село. В комнату вошел Серебряков, но генерал словно не замечал ничего, кроме драгоценного листка солдатской клятвы.

— Сейчас же в батальоны, в роты, размножить... прочитать...

— Товарищ генерал, — решился прервать Панфилова Серебряков, — обстановка осложнилась. Здесь оставаться вам небезопасно, и я прошу разрешения передислоцироваться на новое место.