По дотам, из которых стреляли фашисты, густо ударили мины и снаряды. Наши мины, наши снаряды. Лагерь наполнился грохотом и визгом разрываемого на куски раскаленного железа. Фурсов попытался подняться, но его опрокинуло взрывной волной.

— Вставай, Иван Смит, — подхватил его под руки оказавшийся рядом Смит Иван.— Давай вперед...

— Ремень у меня на протезе лопнул.

— Возьми мой... Годится? — расстегнул он широкий командирский ремень и помог Фурсову продеть его в отверстие протеза. — Вот так, хорошо.

Фурсов приладил протез к культе, поднялся. Все делалось быстро, автоматически, без участия разума и, казалось, длилось мгновение. Он поднялся и увидел: прямо из снега выросли белые солдаты с автоматами в руках. Им навстречу, видел Фурсов, бежал, поддерживая двух военнопленных, Сергей. Он был без шапки и его светлые, как отбеленный лен, волосы, разметались. «Как он может так со своим позвоночником?» Но Сергей, видимо, не чувствовал боли. Он так хотел быть со своими, так хотел приблизить мгновение избавления от плена, что ничего не чувствовал, кроме богатырской силы. И бежал... бежал навстречу к своим, увлекая за собой двух товарищей. Но фашистская пуля догнала его. Вдруг он странно дернулся, будто наскочил на невидимое препятствие, и упал в снег.

— А-а-а! — не своим голосом закричал Фурсов, перепугав Смита, и в три прыжка очутился возле друга.

Сергей неподвижно лежал на красном снегу, как на попоне.

— Что же это, а? — все еще не своим голосом спросил Фурсов.

Он поднял голову и увидел солдат в маскировочных халатах. Они сняли шапки. Снял шапку-ушанку и командир с обветренным, коричневым лицом. Был он коренаст и крепок, как дубок.

— Друг? — кивнул он стриженой головой и распахнул полушубок.

На Фурсова пахнуло чем-то родным, здоровым. «Больше, чем друг, — хотел сказать он, но командир приказал своим солдатам: «Вперед, за мной!» И солдаты, надев ушанки, пошли вперед, стреляя на ходу из автоматов и подстегивая себя победным, перекатным, как штормовая волна, кличем: «А-а-а!» Солдаты были в атаке, и им нельзя было задерживаться. Сила и победа атаки — в движении. И они двигались, перешагивая через тела раненых товарищей, через трупы врагов. Они были в атаке...

Огневая волна переднего края фронта перекатилась через них и, не потеряв скорости, хлынула на запад. Вслед за атакующими потянулись орудия, повозки, минометы. При виде минометчиков у Фурсова потеплело на душе. Что там ни говори, минометчик — свой брат! Минометчики двигались в стороне, по ложку, и он запрыгал им наперерез. У него хранилась одна, ставшая теперь бесценной, вещица. Портсигар, сработанный и подаренный ему Сергеем. Он выхватил из кармана этот портсигар, полной мерой вдруг осознав происходящее, и протянул его солдатам. Радостно закричал:

— Берите... на память... возьмите, товарищи минометчики! — и едва удержался, чтобы не упасть. И закашлялся, заплакал.

Его обступили. Совали ему трофейные сигареты, колбасу, фляги с водкой. Кто-то нашел и протягивал ему костыли.

— Хлебни, Рыжий...

— Закури.

— Крепись, батя...

Бате было двадцать четыре. Фурсов кашлял. Задыхался. Плакал — невидимо, беззвучно.

— Кто будешь-то?

— Минометчик я... минометчик! — Он задыхался от счастья. От горя: — Вот... друг погиб... вместе лагерную лямку тянули... жить бы... а он — погиб.

Минометчикам тоже нельзя было задерживаться. Бой есть бой. Они вырыли могилу в мерзлой неподатливой земле. И — ушли, оставив Фурсову и его товарищам харч из неприкосновенного запаса. Владимир и те, кто был с ним, похоронили Сергея не там, где оборвалась его жизнь, а на том месте, где он своим телом прорвал брешь в проволочном заграждении.

Над могилой друга Фурсов не плакал. Стоял, грузно навалившись на костыли. Он переменился за эти часы. Стали прошлым не только ранение, плен, унижения и муки. Ушла юность. Не сразу он принял и то, что н а ш и солдаты и н а ш и командиры носили погоны. Но эти солдаты и эти командиры изгнали врагов с родной земли, освободили их, обреченных на мученическую смерть, из плена и теперь далеко где-то гнали, били смертным боем фашистов. Они — сама Родина. Фурсов всей душой хотел быть с ними и завидовал им.

К нему подошел англичанин. Хмельной от счастья и вина.

— Пойдем, Иван Смит! Все пошли. И мы пойдем. На волю, домой.

— Пойдем.

— А этого никогда не забудем! — Смит погрозил кулаком в сторону лагеря.

— Такое не забывается.

— Помнить, помнить! — упрямо повторил Смит.

— И теперь. И всегда, — сказал Фурсов.

Они догнали толпу освобожденных и смешались с этой толпой. Люди двигались на восток и вскоре вышли на накатанную танками дорогу. Недавно здесь, громыхая и лязгая, прокатилось сражение. А теперь было пустынно, безлюдно. Только накатанная, рубчатая дорога. И пугающее безлюдье. Люди спешили уйти подальше от этих мест. На восток. Подальше от лагеря, от плена. Англичане — сытые, здоровые — составили колонну и, держа строй, вырвались вперед. Остальные поспешали, кто как мог.

Фурсов шел с группой человек в пять, таких же, как и он, медлительных, одноногих, упорных.

Ночь застала их на переезде через железную дорогу. По путям гулял синий, пронизывающий до костей, ветер. После бушевавшего на станции боя сюда еще никто не вернулся. Они увидели чудом уцелевшую будку и ввалились в нее. В будке оказалась солома. Много соломы. И кое-какая одежонка. Возле окна притулился столик, а на нем стоял фонарь с оплывшей свечкой. У кого-то нашлась зажигалка. Свеча разгорелась бесшумно, и в будке стало как бы теплее. Люди легли вповалку и мгновенно заснули.

Фурсову не спалось. Он прикрыл товарищей соломой, чтобы не замерзли, присел к столу. Задумался, глядя на трепетное, невесомое пламя свечи. Позади осталась тысяча дней плена. Тысяча лет. Впереди была Родина, дом... Как там, дома?^* Он достал хранившуюся за отворотом шапки самодельную иглу с длинной суровой ниткой и принялся латать шинель...

1970 г.

Повести Дмитрия Снегина стали заметным явлением в советской военной прозе благодаря высокой степени документализма, живой правде исторических биографий его героев — генерала Ивана Васильевича Панфилова, участника штурма рейхстага Ильи Яковлевича Сьянова, защитника Брестской крепости Владимира Ивановича Фурсова, комбата Михаила Лысенко и многих других. Главное достоинство этих произведений в высокой одухотворенности героев и глубоком осознанном понимании роли и предназначения человека на земле в суровых и жестоких испытаниях военного лихолетья.

«На дальних подступах» — повесть о ратных подвигах воинов-казахстанцев из прославленной 8-й гвардейской Панфиловской дивизии, о друзьях-однополчанах: генерале И. В. Панфилове, его соратниках Г. Ф. Курганове, Баурджане Момыш-улы. Это книга о рождении советской военной гвардии, о воинском мастерстве и таланте полководца, которым обладал генерал Панфилов и которому следовали его однополчане, постигая с помощью учителя суровую науку побеждать.

«Парламентер выходит из Рейхстага» — художественно воссозданный путь крестьянина-солдата, взявшего в руки оружие, чтобы поразить фашизм и водрузить знамя мира на земле. Этот боевой путь и подвиг Ильи Яковлевича Сьянова и его боевых друзей стал символом Победы над фашизмом. Об этом писал преподаватель педагогического института из города Брно (ЧССР) И. Щадей: «Военная судьба Героя Советского Союза Ильи Сьянова, ярко показанная в повести Дм. Снегина, — это судьба живого конкретного советского человека и в то же время немеркнущая история советского народа, его слава, принадлежащая всем живым и мертвым, водрузившим знамя Победы над рейхстагом».

В основе повести «Ожидание — героический эпизод летописи батальона капитана Михаила Лысенко, являвшегося резервом генерала Панфилова и погибшего в окружении. Это гимн святому исполнению воинского долга. Но не только. Это и повесть о красоте и мужестве женщины в час испытания.