Панфилов пристально посмотрел на немолодое лицо фашиста, заметил седину на висках, покачал головой, и на его губах непроизвольно появилась презрительная усмешка. Генерал пододвинул к себе пачку карточек с изображением обнаженных красавиц и, не глядя на обер-ефрейтора, спросил:

— Женат?

— Да, женат. — Немец от неожиданности вопроса даже подался вперед, и на его лице проступили признаки улыбки.

Генерал приказал обер-ефрейтору подойти. Когда тот приблизился и застыл в неподвижной позе, Панфилов протянул ему фото:

— Это ваша жена?

Немец впился глазами в открытку, но тотчас оскорбленно отвел их в сторону.

— Нет, — глухо выговорил он.

— Тогда, может быть, эта? — и Панфилов показал еще одно изображение.

Обер-ефрейтор, не разжимая крепко сомкнутого рта, отрицательно покачал головой.

— Тогда найдите сами фотографию вашей жены! — сдерживая гнев, с омерзением протянул пленному всю пачку Панфилов и терпеливо ждал, пока тот, наконец, нашел среди порнографических открыток изображение своей жены.

— Эта, — еще глуше проговорил обер-ефрейтор. Панфилов посмотрел на него в упор, и тот, не выдержав этого презрительного, уничтожающего взгляда, съежился, с его лица сошла чванливая надменность, оно стало тупым, жалким.

— И дети есть? — едва сдерживая себя, продолжал допрашивать Панфилов.

— Есть, трое.

Генерал забарабанил пальцами по кромке стола, перевел взгляд на начальника разведки и спокойно приказал:

— Уведите это... животное.

Пленного увели. Панфилов подошел к окну, отодвинул плащ-палатку и открыл форточку. Так он стоял минуту-другую, глубоко вдыхая свежий воздух, потом, подойдя к Серебрякову, положил на плечо ему руку:

— Так вот они зачем пришли, Иван Иванович... Покорить Россию, раздавить «туземные окраины»... Мы им припомним эти «туземные окраины»... я им припомню «дикую дивизию». Не они в Москве, а мы будем в Берлине, — яростно сжал он кулаки.

Первый раз видел начальник штаба своего генерала в таком гневе и молчал. Его тоже жгла сейчас ненависть.

Панфилов подошел к столу, но, словно не найдя себе места и дела, заложил руки за спину и вновь обратился к Серебрякову:

— Иван Иванович, скажи мне, разве можно уничтожить то, за что веками боролся народ?.. И в тюрьмы бросали нас, гнали на каторги и виселицы. А война гражданская? И все это для жизни... И потому победили. — Он умолк, ему не хватило слов для выражения мысли. Он вопросительно смотрел на Серебрякова, совсем седого, мужественного.

— Невозможно этого сделать, — ответил Серебряков, — невозможно, Иван Васильевич.

— Партия... партия большевиков научила нас и жить, и бороться за эту жизнь, и никто уж нас не заставит сойти с пути, — повысив голос, продолжал Панфилов. — Неужели немцы так одичали, оскудели умом и превратились в живые автоматы? Ведь были же и у них люди!

Генерал был так взволнован, что явно не находил себе места. То подходил он к столу, то отодвигал с окна плащ-палатку и слушал, как воет снежный ветер, то, широко расставив ноги и заложив руки за спину, задумавшись, стоял посреди комнаты.

— Впрочем, праздный это вопрос... сейчас. Придем в Германию — увидим.

Серебряков сразу оживился с последними словами генерала. Он почувствовал, что тот «переболел» и снова стал обычным и деловым.

— Во всяком случае, Иван Васильевич, работа там предстоит никак не легче теперешней, — бодро отозвался он.

— Потруднее, потруднее, дорогой мой, — вторил ему генерал и вдруг, словно вспомнил что-то важное, торопливо закончил: — Да, что там эти пленные наговорили? Принесите-ка показания.

Оставшись один, он внимательно перечитал опросный лист, недовольно сдвинул брови и, вызвав начальника разведки, возвратил документ:

— Отправьте пленных в штаб армии. Там эти залетные птицы нужнее. Раздобудьте мне такого «языка», который подробно сможет рассказать о противнике, сосредоточенном сейчас против нас... Ну, а я к артиллеристам.

В комнате жарко натоплено. Тесно. Душно. Панфилов сидел в полушубке, стянутый ремнями, только ворот расстегнул. Изредка он поглаживал густой барашковый мех отворотов — ворсинки щекотали ему шею и подбородок.

— Неплохо дерутся артиллеристы, неплохо, — строго говорил Курганову генерал, — не могу сказать, что плохо. Но людей надо беречь. Надо уметь беречь.

Подполковник слушал стоя.

— Да вы садитесь, — видимо, не первый раз приглашал Панфилов, потому что в голосе его прозвучало легкое раздражение.

Он перевел взгляд своих узких темных глаз на комиссара полка, минуту молчал, словно подыскивая слова.

— И вы тут повинны, товарищ Ляховский, есть у вас напрасные жертвы. — Он с нескрываемой досадой сдвинул короткие жесткие брови, недовольный словом «жертвы» и, может быть, и тем, что вынужден так говорить о тех, кто еще недавно жил, боролся, надеялся и сегодня жить.

— Фашисты беснуются. Это меня радует, — продолжал он, поглаживая отворот. — Им хочется раздробить нас на мелкие группки, но орешек оказался не по зубам. — В глазах у Панфилова вспыхнули веселые огоньки, сдержанная улыбка помолодила лицо. — «Дикими» нас окрестили.

Курганов воспользовался минутной паузой и тем, что Панфилов подобрел, сказал:

— Не оправдываюсь, но когда дивизиону приходится поддерживать два стрелковых полка... и в таких боях... потери будут.

Панфилов, как от боли, сморщился, и взгляд его пронизал подполковника, будто он разглядывал его душу.

— Вы меня прекрасно поняли. Курганов. Да, и стоять насмерть, и не умирать. На этом мы и договоримся. Кстати, орудия тоже незачем без толку под удар ставить. Пока, — он сделал особенное ударение на слове «пока», — нам никто нового оружия не даст. Да мы и не имеем права требовать. Единственное, что я вам разрешаю и требую, — пополнить утраченные орудия за счет немецких. К такому средству пополнения, насколько мне известно, вы еще не прибегали.

Генерал распахнул барашковые полы, ему стало жарко, но не хотелось снимать полушубок — скоро в дорогу. И решив, что все, за чем он приехал в штаб артиллерийского полка, выяснено, Панфилов приподнялся, минуту стоял молча, потом снова сел.

— Вот что. При существующем соотношении сил — и в людях, и в технике — для нас неизбежны временные отходы. Вот почему я всегда даю запасные позиции. Я хочу... я требую, товарищ подполковник, чтобы каждый новый запасной оборонительный рубеж знали все — начиная от вас и кончая каждым бойцом. И тогда, как бы нас ни раздробили, сегодня, завтра мы снова все станем непреодолимой преградой на пути немцев. Не ясно ли это?

Панфилов поднялся и решительно закончил:

— Мы все верим... верим в победу над врагом и понимаем друг друга. Отдавая подобные приказы, я, как мне кажется, поступаю правильно... Ну, а теперь давайте посмотрим, как орудия на лыжах кататься будут. Добрый снежок выпал.

Пока они добирались до огневых позиций, там уже закончили опробование лыж.

Макатаев выбежал навстречу генералу. За его спиной — орудие на лыжах и строй бойцов. Высоченный Соколов стоял впереди, вытянувшись. Генерал поздоровался с каждым за руку. Потом внимательно, до мельчайших подробностей осмотрел металлические лыжи, крепления, тормозное устройство.

— А ну, прокати, — приказал он ездовым.

Кони дружно натянули постромки, пушка легко тронулась с места и плавно заскользила по снежной целине.

— Ну как, Курганов, хороши?

— Идут, — сдержанно ответил тот и вдруг неожиданно скомандовал: — Налево, кругом, рысью марш!

Легкий снег взвихрился, на повороте орудие занесло, но оно не потеряло равновесия, и тогда Курганов еще громче крикнул:

— Галопом!

Ездовые пустили коней в галоп и, повинуясь новой команде, сделали крутой поворот, и тут орудие, накренившись на правую лыжу, начало опрокидываться. Соколов, не выдержав, крикнул:

— Вперед, ровнее! — И орудие приобрело прежнее положение.

Соколов посмотрел на генерала победоносно и, не в силах сдержаться, проговорил: