— Ты не бойся, они ушли. Похоронили своих убитых и ушли. А мы решили похоронить наших. А тех, кто живой — спасти. Так велел дядя Шпак. Вон за мной идут. Я впереди, выискиваю... А немцы ушли. Только кухня у них здесь, да машины по шоссе бегают.

Аня говорит... говорит без передышки. Но Владимир не слышит ее. При слове «кухня» на него хлынул запах пережженного лука, и он задохнулся.

— Пить... пить!

— Молока? Кислого или свежего?

«Она смеется надо мной... Или все это наваждение... наваждение... Да приди ты в себя, рыжий увалень, поднимись!.. Где Копин? Где полковник? Где все?»

Он видит, как, проворно поднявшись, Аня побежала куда-то. Бежит подол платья, бегут босые ноги, облитые солнцем. Стоит повести глазами, чтобы увидеть всю девушку, и нестерпимая боль пронзает его, слепят багровые, блестящие блики. Фурсову становится страшно — одному. «Не уходи, я не хотел тебя обидеть, не уходи!» — кричит он, но никто его не слышит. И сам он не слышит своего голоса. Тело его цепенеет, сознание заволакивает тьмой.

— Вот он, вот он! — Аня склоняется над раненым бойцом и поит его свежим молоком прямо из кринки. Молоко холодное, из погреба, вскипает на губах. А раненый пьет, пьет, пьет. Пьет.

— Хватит! — отстраняет Аню бородатый мужик.

«Он кто?» — спрашивает Аню глазами Владимир.

— Не бойся, — смеется Аня. — Я же тебе говорила, это дядя Яков Шпак. А это бабушка...

Аня не успевает назвать имя, как старуха начинает причитать:

— Ой, нехристи... ой, басурманы... Как они тебя, сынок... А с виду тоже люди... Ой, нехристи!

Фурсов догадывается: с ним случилось что-то непоправимое. И ему становится совсем плохо. Его охватывает беспокойство. «Ты теперь мой заместитель по политической части, сказал мне полковник, и я это помню. Но этого мало, я должен действовать. Я должен сделать свое последнее дело на земле. Почему последнее? Дел впереди много. Но сейчас... сейчас. А, черт, не вспомню: самое важное... а, черт!»

— Прежде чем похоронить убитых, соберите медальоны, документы... карточки... Сохраните! — говорит он.

Бабка всплескивает руками:

— Сыночек, какие карточки? К знахарке тебя, к знахарке Акулине. Она исцелит, поставит на ноги. Верь моему слову, поставит!

Лицо у бабки в редких, не старческих морщинах. Здоровое, загорелое, красивое. «Они одной породы», — думает об Ане Фурсов, едва ли соображая, что говорит ему бабка. Но он видит, что она не согласна с ним и упрямо повторяет:

— Соберите и сохраните!

Шпак отстраняет бабку.

— Перестань причитать! Видишь — он весь черный, без зубов. В воде плавает. — И красноармейцу: — А это что у тебя? — и бесцеремонно снимает прикрепленные к гимнастерке значки «Отличник РККА», «Ворошиловский стрелок», «Готов к труду и обороне», вынимает из нагрудного кармана комсомольский билет. — Пока они тебе ни к чему. Разве что во вред.

«Плохо дело», — еще больше настораживается Фурсов и хочет очнуться от внутреннего оцепенения, подняться, понять, что с ним. И не может. «Плохо», — мысленно повторяет он, следя взглядом, как аккуратно и бережно Яков Шпак заворачивает его комсомольский билет и значки в носовой платок и кладет глубоко, прощупывая пальцами, нет ли дыр, в накладной карман брезентовых штанов.

Подходят люди с самодельными носилками. Яков Шпак распоряжается.

— Подводите под него шинель... Аккуратнее, медведи! «Откуда взялась шинель?» — Владимир хотел об этом спросить, но не успел: его раздробленную, но соединенную еще с телом живыми нитями ногу повернули и опять его ударило по мозгам, и он куда-то провалился. Голос Ани вернул его к жизни.

— Господи, да очнись ты, рыжий! Живой ты или нет?

— Живой. — Он огляделся. Лежит на дороге. Рядом знакомое многооконное здание. — Госпиталь?

— Госпиталь, госпиталь, — спешит все выложить Аня. — Пока ты был, ну, без памяти, дядя Шпак остановил немецкую машину. Объяснил им: «Это наш, здешний, приписник. Видите, на нем ботинки с обмотками, а у настоящих красноармейцев сапоги». Разрешили они взять. Бросили тебя в машину. Они смотрят, а ты не дышишь. «Мертвый!» — сердятся немцы и хотят тебя спихнуть. А я не даю, говорю — живой! — и тормошу тебя. А ты не оживаешь.

Аня строчит, как из пулемета, боится — опять этот рыжий впадет в беспамятство. Вишь, его рыжие, в крапинку глаза опять начали лихорадочно блестеть, и брови дернулись, как там, возле ольхи.

— Ой, живи ты, окаянный!

Владимир пытается улыбнуться.

— А если немцы тебя схватят?

— Почему?

— За то, что меня спасла.

— А ты бы побоялся?

И глянула как-то странно.

Так тебе и надо, сел в лужу. Почему? Откуда в ее глазах старушечья жалость? Он хочет спросить об этом Аню и вдруг видит в дверях госпиталя знакомого санинструктора. Кажется, Федей его зовут.

— Федя?!

— Фурсов?

Федор подбежал, остановился как вкопанный, лицо покрылось нехорошей бледностью.

— Что со мной, Федор?

Аня делает испуганные глаза: молчи, мол.

— Ранен. Обычное дело — война. — Голос фальшивый, противный.

— Будь другом, скажи!

— Давай-ка я лучше тебя в палату доставлю. Доктора мигом починят.

Федор берет его под мышки, пытается, приподнять.

От боли и гнева Фурсов заорал — дико, страшно. Он орал потому, что боялся впасть в беспамятство, потому, что предчувствовал — оттуда нет возврата. Испугался и Федор, потащил его. Следом за ним, увидел Фурсов, поволоклась раненая нога. Его нога, он это теперь ясно осознал. И тяжелая от крови, прилипшая к нему чья-то шинель — поволоклась. Увидел все это и Федор. И вдруг ослаб.

— Не справлюсь я один. Позову на помощь.

Фурсову теперь было все равно.

— Положи меня на живот, — попросил он.

Уткнулся лицом в теплую дорожную пыль. Чья-то рука коснулась плеча. И голос Ани:

— Ты Фурсов?! Господи, как они изуродовали человека, не узнать!

Фурсов не ответил. По правой ноге побежали мурашки, от бедра до кончиков пальцев. Потом кто-то вогнал в ногу раскаленную иглу. Острие иглы, он чувствовал, подбирается к сердцу. Он сцепил зубы. Обильный липкий пот увлажнил голову, шею, теплую придорожную пыль. Владимир не шелохнулся. Он боролся со своей болью, со своей смертью в молчаливом ожесточении.

Служил в стрелковом полку Фурсов. Бравый, строгий и немного надменный лейтенант. Он был награжден орденом Боевого Красного Знамени. О нем рассказывали легенды. Не об ордене, — о лейтенанте Фурсове. Об его отваге и бесстрашии. На финской войне лейтенант шел в атаку рядом со своим комиссаром. Они наскочили на скрытые проволочные заграждения. Комиссара убило, и он повис на проволоке. Лейтенант Фурсов был ранен, но снял тело комиссара и принес его в свою часть. Не дал белофиннам поглумиться над ним. За этот подвиг и наградили лейтенанта Фурсова орденом Боевого Красного Знамени. Лейтенант гордился редкой по тем временам и невозможно высокой наградой. Гордился по праву. И был немного надменен и больше, чем надо, строг.

Молва о бесстрашном кавалере ордена Боевого Красного Знамени быстро разнеслась по округе. С уважением относились к нему окрестные жители; девушки сгорали от тайного желания познакомиться с ним, а родители представляли своим малым детям лейтенанта Фурсова, как всенародного героя. Стоит ли говорить, что мальчишки не чаяли в нем души и старались во всем походить на него.

Услыхав знаменитую фамилию, Аня разволновалась. От счастья, от гордости, стеснившей ее грудь. Не напрасно она исходила всю рожь, само сердце подсказало ей подойти к ольхе, где она увидела лейтенанта Фурсова. И спасла его от смерти. Была она горда еще и потому, что с ночи женщины то и дело вспоминали о лейтенанте Фурсове, говорили о нем. Где он? Как воюет? Что с ним? Такой не попадет в беду, а если и попадет, то смерть все равно не посмеет к нему прикоснуться. Он же Фурсов. У него орден Боевого Красного Знамени. Он отважный и непобедимый, как сам Котовский... Так говорили о Фурсове жители округи.