Кроме этого, показаниями местных жителей удалось установить, что большинство из погибших военнослужащих проживало до мобилизации в РККА в городе Алма-Ате. Местные жители рассказывают, что последние дни, перед занятием немцами деревни, здесь стояла саперная часть, о чем говорит найденное в кармане одного замученного стихотворение «Два друга», посвященное саперам. На клочке газетного листа имеется подпись ответственного редактора П. Кузнецова, адрес ППС 993, почтовый ящик 01.

Местные колхозники рассказывают, что они при разговорах бойцов между собой часто слышали фамилию Панфилова. В дальнейшем было установлено, что в этих районах действовала дивизия генерал-майора Панфилова. Политрук Павлов последние три дня проживал у колхозника села Строково Галкина Сергея Григорьевича, который о нем рассказывает, что он был здоровый, жизнерадостный человек, чутко относившийся к людям. Этот колхозник рассказывает, что когда фашисты зашли с тыла, Павлов взял автомат и, направляясь в окоп, сказал: «Пойду командовать людьми». А когда перед наступлением немцев раздалась орудийная канонада, то он прошелся по окопам, где укрывались жители села Строково, и ободрял их, и когда колхозница Крутова, находящаяся в окопе, спросила у Павлова: «Что будет дальше?», он ответил ей: «Ничего, мамаша, до последней капли крови будем сражаться с фашистами!»

Десять зверски замученных бойцов были похоронены с воинскими почестями. На траурном митинге выступала колхозница, секретарь комсомольской организации села т. Недоумова Л. А. Она сказала: «Мы, жители, были свидетелями зверских расправ фашистских оккупантов над нашими красными воинами. Они отдали свои жизни за Родину. Наши старики-колхозники и мы, молодежь, горели ненавистью к палачам. Мы призываем вас, товарищи бойцы, отомстить проклятым извергам за смерть наших товарищей».

Общее мнение бойцов и командиров и всех присутствовавших на митинге выразил красноармеец Русанов. Он сказал: «Поклянемся же, братцы, что мы будем сражаться до последней капли крови и отомстим фашистам за наших товарищей».

Личный состав бригады послал письма родным политрука т. Павлова, красноармейцев Гениевского и Семенова.

Десять патриотов Родины похоронены в братской могиле на юго-восточной окраине села Строково у школы...»

...Их было одиннадцать. Запомним же имена этих простых граждан нашей отчизны, совершивших подвиг в тот суровый тысяча девятьсот сорок первый год: Павлов Алексей Михайлович — политрук, Фирстов Петр Иванович — младший лейтенант, Зубков Александр Николаевич — помощник командира взвода, Матеркин Даниил Константинович — сержант, красноармейцы — Синеговский Павел Иосифович, Семенов Василий Иванович, Калюжный Прокофий Григорьевич, Довжук Ерофей Антонович, Ульченко Глеб Владимирович, Гениевский Петр Петрович, Манюшин Василий Иванович.

Правительство посмертно наградило каждого из них орденом Ленина.

Почти стемнело, когда Петр Логвиненко пришел в дом, отведенный под штаб полка. У него был неписаный закон: пока не устроятся бойцы на новом месте, в штабе делать комиссару нечего. А если будет нужно — всегда вызовут. Так поступил он и сегодня. После встречи с генералом в Гусенево полк благополучно прибыл в тихую, заснеженную деревушку на краю неглубокого лесистого оврага и сразу же приступил к разбивке траншей и окопов, оборудованию огневых точек, ко всему тому, что называется занятием боевого рубежа.

Комиссар побывал во всех подразделениях и всюду наблюдал радостное возбуждение, которое владело бойцами и командирами после того, как они стали именоваться гвардейцами.

Побывал он и на кухнях, где приказал поварам приготовить «что-нибудь особенное» по такому торжественному случаю, хотя по внешней обстановке никто бы и не мог приметить этой торжественности. Так же привычно, буднично бойцы рыли окопы, прилаживали пулеметы. Командиры торопливо, стараясь как можно больше сделать засветло, изучали новое место, прикидывали, оценивали возможные направления танковых атак, координировали свою огневую систему, искали наиболее удобные места для кинжальных пулеметов. Скрипели повозки, разгружались коробки с патронами, ящики со снарядами. Старшины сновали по селу в поисках бань, готовили белье.

Короче, полк жил той обыкновенной, суровой жизнью, которая предшествует скорому, неизбежному сражению с врагом. Но в том, как это делалось, какие разговоры вели воины, было что-то необыкновенное, приподнятое.

Командир полка еще не возвращался из подразделений, как сообщил комиссару ординарец, входя в штабную комнату. Логвиненко отряхнулся у порога, его приятно обняла теплота. В комнате прибрано. Она приобрела полевой, военный вид. Командиры штаба почти все собрались и успели почиститься, побриться. Окна занавешены, и тепло русской печки, смешанное с вкусным запахом поджариваемого мяса, плыло по комнате. Петр Логвиненко прошел во вторую комнату и увидел празднично приготовленный стол.

— Ну что ж, товарищи талгарцы, поужинаем да и снова за работу, — улыбнулся комиссар. В глазах каждого он читал радость и торжественность. Комиссар поднял стакан и произнес:

— За советскую гвардию, товарищи!

Но выпить он не успел. Влетел в комнату ординарец и выкрикнул только одно слово:

— Генерал...

Логвиненко поставил стакан на стол и быстро вышел на улицу, где только что остановилась машина генерала. Подбежал и увидел Панфилова на обычном месте и со словами: «Товарищ генерал, просим вас на минутку зайти к нам», — предупредительно открыл дверцу. Вместо ответа Панфилов медленно начал вываливаться из машины, и оторопевший Логвиненко едва успел подхватить его на руки. Тут только он заметил, что позади остановились еще машины, из которых поспешно выскочили люди и осторожно приняли на руки Панфилова.

И только тогда, когда тело генерала было бережно уложено на стол, на тот самый стол, за которым минуту тому назад Петр Логвиненко собирался произнести тост за здоровье своего генерала, ясно понял он, что произошло. Всегда подвижное, изменчивое лицо его передернула детская гримаса, и из груди вырвался хриплый стон:

— Спасите генерала!

Женщина-врач подняла на Петра Васильевича открытые, полные горя глаза и строго проговорила:

— Не трясите стол, товарищ батальонный комиссар. Генерал умер.

И эти слова, произнесенные тихим, внятным голосом, в котором звучало так много горя и участия, вернули комиссару полка обычное равновесие. Его брови сошлись в суровой складке на лбу. Не глядя ни на кого, он склонился и прижал голову к груди генерала. Когда комиссар поднялся, его глаза сверкали нестерпимо сухим блеском.

...Панфилов лежал строгий, в боевой форме. Логвиненко смотрел на неподвижное лицо генерала. Лицо уже не жило, но оно было как живое.

— Пора отправлять в армию, — услышал комиссар чей-то голос.

Значит, не только они здесь, а там, в штабе армии, значит и в Москве уже знали о смерти генерала, а он-то в первую минуту хотел скрыть эту утрату от бойцов. Нет, пусть панфиловцы сейчас же узнают о смерти своего генерала. Они будут тяжело скорбеть, но эта скорбь не пошатнет их воли, боевого духа, жажды смертельной борьбы с врагами. Мысли Логвиненко прервал чей-то разговор:

— Его шашка. Не забудьте отправить.

— Мы шашку генерала оставим у себя. Мы ее станем хранить, как святыню, ее будут видеть бойцы. Она будем нам символом боевой жизни генерала.

Логвиненко подошел к разговаривающим, взял в руки шашку, обнажил ее — нержавеющая сталь остро вспыхнула на его ладонях.

— Нет, — решительно сказал он, — это — боевое оружие генерала. И мы, по нашему русскому военному обычаю, отправим ее с генералом. Такой воин никогда не должен расставаться со своим оружием.

Панфилова подняли на руки и вынесли из комнаты. Снег, изменчивая тьма летели по улице. Комиссар шел рядом с машиной генерала до околицы и тут остановился. Так он стоял без шапки до тех пор, пока машины не растворились во мгле снежной крутоверти.