Илья не знал об этой любви. Не подозревал, что может быть любим — он, женатый человек, отец двоих сыновей, знал только одну любовь — к Нине и сыновьям. К тому же врач Алексеева так умна и совершенна, что ее любовь может заслужить лишь необыкновенный человек...

— Полковой врач идет, — кашлянул кто-то рядом.

Она шла своим легким, быстрым спортивным шагом. И видела только его. Но Илья не чувствовал этого. Когда она подошла и тихо сказала: «Садись», — он послушно сел прямо на пол, а она опустилась перед ним на колени, прохладными ладонями провела по лицу.

— Чумазый мой.

Илья оробел от этих слов, но тотчас перевел их для себя, как «чумазый какой», и отпрянул. Алексеева властно привлекла его к себе, вынула из нагрудного кармана гимнастерки ослепительно белый платочек, вытерла лицо. Платочек стал черным. От платка исходил нежный, сложный запах духов, дурманил голову, парализовал волю.

— Зачем обидели Аню? Нехорошо, — услышал он голос Валентины Сергеевны и почувствовал, что она перевязывает ему рану.

— Спасибо.

Он близко увидел ее синие, оттененные темными подкружьями глаза, чего-то испугался и встал. Валя отступила на шаг, медленно спрятала в карман платочек. Ушла. Илье показалось, что все это примерещилось, а если и было, то было давным-давно. Потому что он всем существом ощущал запахи родного дома, волновавшие его в запамятно далекое время — до войны.

Все это время он подсознательно беспокоился. Вызванное пулеметной очередью откуда-то справа беспокойство начало мешать, как рана. Он пошел в отделение Столыпина и только теперь увидел, что одно звено перил вышиблено. Через пролом, где-то глубоко, как в пропасти, виднелся участок пола коронационного зала, и там лежал кем-то сброшенный труп того самого немца, который напал на него с палашом. «А куда я дел палаш?» — подумал вдруг Сьянов и в сердцах отогнал никчемную мысль. Столыпин шагнул ему навстречу. Илья недовольно спросил:

— Откуда они из пулемета бьют?

— Вон из той комнаты, товарищ старший сержант.

— Все этажи чистые, только мы миндальничаем... А ну, беги за пиротехниками.

Пиротехники не заставили себя ждать...

...Первую бутылку метнул сам Столыпин. Она разбилась с легким звоном. Из комнаты потянуло ядовитым дымом. Вторую бутылку метнул пиротехник. Случилось так, что в эту минуту дверь распахнулась и толпа немцев, окутанная дымом второй взорвавшейся бутылки, с тяжелым топотом устремилась по лестнице, сея перед собой густой автоматный ливень. То был прыжок отчаяния. Их расстреливали в упор. Сам Сьянов не стрелял — незачем. Он стоял на краю ложи, там где были сломаны перила, прислушиваясь — нет ли еще где скрытого очага сопротивления? Дым сгущался, что-то с треском горело. Резало глаза. Илья часто моргал, стараясь слезой выгнать попавший в глаза пепел.

«Это наваждение!» — вдруг пронеслось у него в голове, потому что перед ним опять вырос немец, только без палаша. Не успел Илья вскинуть автомат, как очутился в стальных объятиях. Автомат встал дулом вверх, диск вдавился в грудь Сьянову. Перехватило дыхание, своды рейхстага опрокинулись и косо полетели куда-то в бездну.

— Du wirst den Geist aufgeben, ehe du erfährst, daß du in den Armen des Ringkämpfers Georg Fritz sterben wirst, obgleich auch ich deinen Namen nie erfahre. Gott versieht mir dieses kleine Versehen^* — говорил нараспев, будто читая молитву, немец, и его руки, как скобы гигантского капкана, все сжимались и сжимались, сминая грудную клетку Сьянова диском автомата.

Илья уже не чувствовал боли. Он ничего не чувствовал, ничего не видел, но продолжал борьбу. Он не мог дышать. На какую-то долю секунды ему удалось раздвинуть руки. Автомат скользнул вниз, ударился о пол и сработал короткой очередью.

Немец квадратным подбородком упирался Илье в шею, давил. Пули прожгли подбородок. Сжимавший Илью обруч распался. Он с силой оттолкнул от себя врага, понимая, что толкает его с ложи. Немец качнулся, но успел мертвой хваткой уцепиться в Сьянова, намереваясь увлечь его за собой с высоты второго этажа.

— Не надо-оо! — закричал Митька Столыпин, и этот трубный первобытно-дикий крик гулко прокатился под сводами рейхстага.

В два прыжка Митька очутился возле борющихся, ручным пулеметом, словно палицей, ударил по рукам немца, плечом толкнул Сьянова в глубь ложи. Снизу донесся звук, точно упал мешок мяса. Илья поднялся.

— Сильный, черт, — сказал он, отряхиваясь и неизвестно было, к кому относятся эти слова — к Столыпину или к немцу.

Митька виновато переступал с ноги на ногу. Молчал, тяжело дыша от пережитого волнения, и все-таки первым услышал чьи-то стремительные шаги. Предупредил:

— Командир батальона!

Капитан Неустроев был оживлен сильнее обычного, его рябоватое лицо сияло. Издали он заговорил:

— Илья, сдавай рейхстаг. Пора тебе на отдых!

Что-то больно ударило по сердцу.

— Как «сдавай»? Мы начали, мы должны и кончить.

— Да все уже, по существу, кончено. Только копошатся какие-то недобитые фрицы в подвалах.

«На отдых», — точно теплым дурманом обдало. Затошнило. Своды рейхстага снова опрокинулись и косо полетели в неизвестность. Илья упал. Но тотчас вскочил.

— На отдых так на отдых, — сказал безразлично.

Неустроев покачал головой. Не осуждая, не жалея — уважая. И как будто ничего не случилось, приказал:

— Покажи Антонову и Грибову опасные места, введи в обстановку. И — в тыл.

Тылом оказался вестибюль рейхстага. Недалеко от комнаты, где расположился полковой санитарный пункт. Столыпин озабоченно суетится.

— Что с тобой? — спросил Сьянов.

— Разрешите отлучиться по продовольственным делам?

«А старшина на что?» — хотел рассердиться Сьянов, но вспомнил, что старшина убит, и только махнул рукой. Защемило сердце. Сейчас он построит роту и увидит — кого не стало. Второй смертью будут перед ним умирать те, кто убит, вторым страданием будут страдать раненые. Позади подвиг, бои. Рота отведена в тыл. Построена. Двадцать семь... Нет, двадцать восемь человек. Митька жив — ушел по продовольственным делам. А было — восемьдесят три. Там, в подвале дома Гиммлера, перед штурмом рейхстага. Восемьдесят два, Лукачев не в счет. Война... Все спишет война. Война, может быть, и спишет. Ты не можешь списать! Проклятая она — война!

Илья идет вдоль строя, ремень автомата давит плечо. («И когда Столыпин успел поставить полный диск?») Солдаты подтянуты, как перед смотром. Лица усталы, неспокойны. Солдаты чем-то встревожены, в глазах — суровость и нежность. Они словно читают затаенные мысли своего командира. И от этого неспокойны. Надо взять себя в руки. Болит в груди, — то место, куда врезался диск автомата, когда душил немец.

Сьянов остановился. Перед ним возвышался Митька Столыпин. («И когда он успел вернуться?») Из-под пилотки дыбился льняной чуб. Почерневшие руки легко, словно пушинку, держат ручной пулемет. Всей своей огромной фигурой, всем существом он выражает готовность прийти на помощь — ринуться в огонь, в преисподнюю. Он уцелел один — из старослужащих. Стоит, живой, во главе своего отделения. Прежде это место принадлежало Досу Ищанову...

Солдаты молчат. Слышно лишь затаенное дыхание. Дышат они враз, будто по команде. Они понимают своего командира, но им немного неловко.

Боль в груди прошла. Илья распрямил плечи.

— Я не верховный главнокомандующий. Но я хочу сказать вам вот здесь, под сводами рейхстага, от имени нашей Родины: спасибо вам, боевые мои товарищи. Большое русское спасибо — за все! — Он помолчал и закончил: — Я это говорю и вам, убитые, но навсегда оставшиеся живыми в наших сердцах, и вам, кто был ранен и теперь находится в госпитале.

— Товарищ командир роты, — раздался густой бас Митьки Столыпина. — Мы ж вместе были.

Солдаты окружили Илью, обнимали, до горения стискивали его руки, говорили что-то. Митька умолял:

— Товарищи, обед стынет!