Он пошел в губком.

— Прошу помощи.

Ему сказали:

— Кулаки подняли восстание. Слыхал?

— Слыхал.

— Получай оружие!

По стране шел трудный, горький и радостный год великого перелома, год тысяча девятьсот двадцать девятый.

Погасить кулацкий мятеж, обреченный на провал самой жизнью, не составило особого труда. Аульная и сельская беднота помогла коммунистам. Илья даже разочаровался — тоже мне враги. Командир отряда, старый большевик, сказал:

— Это на поверхности. А есть корни. Неизвестно каким чертополохом обернутся.

И тут Илья понял, что ему надо учиться — много и упорно, чтобы крепче строить новую жизнь и вернее разгадывать козни врагов.

И он хотел продолжать учиться. В губкоме решили по-иному.

— Наряду с организацией колхозов партия берет курс на создание совхозов. Поедешь строить совхоз-гигант.

Он упрямо сдвинул брови:

— Партии нужны грамотные люди. Поеду учиться.

— Дело, — поддержал Илью старый большевик, что командовал отрядом.

Сьянова послали в Оренбург, на рабочий факультет.

В тысяча девятьсот тридцать втором году он закончил рабфак. К тому времени в Алма-Ате открылся скотоводческий институт, и его перевели туда.

Но в ту пору стране нужны были верные сыны во всех областях встававшего на ноги социалистического хозяйства. Учеба могла подождать. Да и сам Илья не почувствовал призвания к ветеринарным наукам и без грусти расстался с институтом. Его назначили управляющим актюбинской конторой Межзаготскот. Три года были отданы борьбе за мясо. Он не терзался сомнениями. Их не было и не могло быть. Партия направила. И точка. Отдай всего себя. И он отдавал, забыв — сколько ему лет, что он ест и во что одет. Об этом можно будет подумать завтра. Не сегодня. Завтра — оно озарено светом коммунизма, и там все прекрасно. В том числе и его трудом — в прокуренной, облепленной серенькими плакатами и таблицами конторе с внушительным названием «Межзаготскот».

Как-то (это случилось в начале августа 1936 года) его послали в Денисовку — степной, пыльный поселок Джетыгаринского района.

— Там, кажется, началось истребление стельных коров. Поезжай, разберись.

День выдался жаркий, безветренный. Воздух был настоен на крепких запахах полыни, ковыля, поздней ромашки. Илья искупался в безымянном степном озерке с чистой и холодной родниковой водой. Одолевавшую сонную одурь сняло как рукой, вернулось желание действовать, думать, работать.

В Денисовку он прибыл в сумерках.

Здесь его арестовали. Ночь Илья провел в тесной, с толстыми глинобитными стенами комнате. Все произошло так внезапно, что казалось нереальным, неправдоподобным, противоестественным. «Завтра я буду на свободе», — решил Илья и уснул сном праведника.

Сьянов проснулся. Той, порожденной сновидением жизни как не бывало. Перед ним — командир батальона. Сдвинуты брови, лицо землистое. Жадно курит. Взял за локоть, отвел в сторону.

— Понимаешь, там у них Кенигсплац перерезан противотанковым рвом. Метро они раньше строили, что ли. — Глубокая затяжка, губы бледнеют. — Они его залили водой.

— Степан Андреевич, плохо там? — не выдержал Илья Неустроев гасит папироску.

— У нашего соседа слева много полегло, — голос трудный, хриплый. После паузы: — Поднимай роту, вот-вот нагрянет большое начальство. Предвидится дело.

Вместе с большим начальством пришли артиллерия и «катюши». Расчеты потянули орудия, реактивные установки на чердак дома Гиммлера, и Илья почувствовал, что он уже не хозяин здесь, что его место где-то впереди. Он приказал заняться отработкой метания гранат и действий с кинжалом. Раздражал новый боец по фамилии Лукачев. Он как-то по-девичьи бросал гранату и не попадал в цель... Над ним смеялись. Зато ножом владел ловко и точно...

В разгар занятий Илью вызвали на командный пункт, который теперь помещался рядом, в подвале. Помимо командиров штаба полка здесь были командир дивизии генерал Шатилов, генерал Литвинов из Военного Совета армии, много офицеров и политработников штаба корпуса. Сьянов услышал голос Шатилова:

— Побольше орудий на чердаки! Бейте прямой наводкой по его артиллерии и фаустникам, чтобы дать возможность нашим танкам и самоходным пушкам атаковать рейхстаг.

У Сьянова екнуло сердце. Значит, его роте будет приказано первой начать штурм.

Ему не приказали. С ним говорили генерал Литвинов и генерал Шатилов, полковники и подполковники. Как равные с равным. От своего имени и от имени командующего фронтом. Более того — от имени Верховного Главнокомандования. От имени Родины.

Сьянов трезво смотрел на вещи. Надо ворваться в рейхстаг. Врываются живые. Надо водрузить знамя Победы. Водружают живые. А разве генералы этого не знают? Чтобы люди штурмового отряда жили, умирали другие. Его рота спала под сводами дома Гиммлера, а другие умирали во рву на Кенигсплац. По Кенигсплацу лежит путь к рейхстагу. Последние сотни метров, отделяющие его и его Родину от победы. Каждый сантиметр прошит пулями, осколками мин и снарядов, фаустпатронами. Так-то оно так. Но будь честен, смел до конца, старший сержант Сьянов! Даже на этом, перекрытом многослойным огнем пути есть окна, паузы, измеряемые мгновениями. Ты должен проскочить. Живой. Вместе со своими солдатами. Не все останутся живыми. Не все. Самому тебе было дадено десять смертей. Девять ты одолел. Где она — десятая? Притаилась вон в том сумрачном здании из железобетона и стали? Но там и Победа! Завтра не будет войны.

И не будет тебя?.. Почему — не будет? Знамя Победы водрузят живые. Значит, он — должен жить. Он будет жить!

Так думал Сьянов, слушая генералов. Он отлично понимал: с ним говорили о том, что было давно взвешено, выверено, решено. И он нисколько не удивился, когда Литвинов в заключение сказал:

— Ну что ж, товарищи, пока командир батальона будет ставить перед командиром штурмового отряда боевую задачу, мы поговорим с его солдатами.

— Есть!

Капитан Неустроев козырнул и, проводив скучным взглядом высокое начальство, приступил к делу. Речь у него, как всегда, ясная, энергичная.

— Рейхстаг — железобетонная крепость. Стены простым снарядом не возьмешь. Окна заложены кирпичом. В них амбразуры для стрельбы. Но ты имей в виду — вся артиллерия и авиация будут работать на тебя. Прекращение огня — красная ракета. Прижимайся ближе к огневому валу, понял?

— Знаю.

— Фланги еще у него. В Кроль-Опере — бой... О раненых и убитых позаботятся другие. Это со штурмового отряда на сегодня снимается.

Неустроев перечислил средства усиления и заключил:

— Как лучше выполнить задачу, решай сам. Но — хоть зубами, а зацепись за рейхстаг. В твоем распоряжении сорок пять минут. — Неустроев посмотрел на часы, на Сьянова. По лицу определил — Илья чем-то недоволен. Подумал: «По-казенному у меня получается», — но объясняться не стал. Да и командир роты озадачил:

— Я уже решил.

— Не подумав?

— Давно думаю. А сейчас решил — наступать в линию отделений. Кенигсплац метров триста будет, в траншеях, завалах. Легче управлять, и глубина какая ни есть получается.

Неустроев не стал возражать. Ему тоже надо было подумать.

Илья продолжал:

— В роте у меня восемьдесят три бойца. Я решил сколотить не три, а два взвода. Два взвода и шесть отделений.

У Сьянова была своя логика, подсказанная жизнью. В подвале — там, где располагалась рота, — шесть окон смотрят на Кенигсплац. Рейхстаг подпирают шесть колонн. Каждому отделению свое окно, своя колонна.

И это понравилось капитану Неустроеву. На том и расстались.

В роте за это время, казалось, произошли важные события, бойцы словно собрались в гости, только не знают — ждет их свадебный пир или поминки. Столыпин, искупав в масле автомат, протирал его байковой портянкой. Рядом с ним крутился Лукачев, делая вид, что проверяет патроны в диске, а на самом деле перенимал у Митьки его повадки. Митька давно раскусил шитую белыми нитками хитрость солдата и незлобиво трунил над ним: