— Есть! — механически отозвался он и позвал с собой Митю Копина и Дейнеку. Он полез к пушке, ориентируясь по звуку.

От несозревшей ржи исходило парное, удушливое тепло и ползти было трудно. Но там, где были фабзайчата, слышались разрывы и стоны — это подстегивало. Митя Копин первым заметил вражескую пушку.

— Вижу! — шепнул он.

— Видишь, так прихлопни гада.

Сквозь сетку колосьев Копин поймал на мушку заряжающего и выстрелил. Тот рухнул, не выпуская из рук снаряда. Никто из расчета не обратил на это внимания, и другой солдат принялся подавать снаряды. Фурсов и Копин подползли поближе. Митя выстрелил и убил еще одного фашиста. Пушка, как будто ничего и не случилось, продолжала стрелять. Фурсов пополз прямо на нее. Он увидел наводчика — розовощекого ефрейтора, спокойно занятого своим делом.

— Ну, гад, на тебя жалко тратить пулю! — выругался Владимир и, выскочив изо ржи, ударил наводчика в грудь штыком. Продолжая сохранять инерцию бега, он нажал тяжестью всего тела на винтовку, а потом рванул ее на себя.

Когда он опомнился, на него с удивлением и восхищением смотрел Копии.

— Ну и бешеный... Как ты фашиста...

Митя не сказал, что успел пристрелить командира орудия, который готовился изрешетить Фурсова из автомата. Но одно дело хлопнуть врага, не подозревающего о твоем присутствии, и совсем другое — когда ты идешь в открытую и пронзаешь его штыком. Как это сделал Фурсов. И Митя повторил удивленно:

— Бешеный.

Фурсов не слышал его. Сердце билось где-то в ушах, кружилась голова. Постепенно он пересилил волнение, шагая след в след за Копиным. Ногам хорошо было ступать по теплой, еще не ставшей колючей ржи. Ноги уносили его прочь от места, где только что разыгралась трагедия, и Владимир благословил ноги. Хорошо это придумано — ноги! Куда хочу, туда и пойду. Могу медленно-медленно. Могу бегом — так, что земли не чуешь. Хорошо бежать босиком с пригорка — по горячей пыли. Тропка причудливо извивается, круто петляет, и надо быть гибким и ловким, чтобы удержать равновесие и не угодить с разбега в заросли шиповника или таволги. Случалось такое в детстве, на Тянь-Шане... Те мальчишки и девчонки из ремесленного никогда не видели Тянь-Шаня и удивительной красоты горного моря Иссык-Куля. И не увидят, наверное... Должны увидеть: фашистская пушка не стреляет.

— Молодцы... молодцы! — вспугнул его думы чей-то голос.

Фурсов лениво повернулся и увидел алые пехотные петлицы — по четыре шпалы на каждой. Лениво сказал:

— Они больше не будут стрелять. — И только теперь глянул в лицо полковника: мол, путь свободен.

Лицо полковника дрогнуло. Он спросил:

— Как вас зовут?

«Как меня зовут? Ах, да, не каждый полковник обязан знать мое имя. Надо доложить». И он постарался, доложил так, как докладывал своему командиру полка Дулькейту.

— Замполит минометной батареи сто двадцать пятого стрелкового полка, сержант Фурсов!

Рапорта не получилось. Говорил он медленно, как если бы читал неразборчиво написанное. И сиплым, пересохшим голосом.

— Спасибо за службу, сержант Фурсов, — положил на его плечо руку полковник. — Представляю вас к медали «За отвагу».

Это был первый случай в жизни полковника, когда он представлял бойца к награде на войне, и он еще не умел соразмерить цену подвига и цену награды. Медаль «За отвагу» порой шла вровень с жизнью бойца, а то и выше! Понимание того, что в данном случае это не так, придет позже. Но до этого часа полковник не доживет.

Был далек от такого понимания и сам Фурсов. И, услышав слова полковника, он вспыхнул — от счастья и предчувствия, что доживет до того часа, когда не станет войны. Он понимал, что в той жизни у него не будет медали «За отвагу», потому что дают ее подлинно отважным героям. Но что он будет жить, ему подсказывало предчувствие, и он радовался. Думая так и радуясь, он не отделял себя от тех, кто был рядом с ним и кто остался в крепости. По ту сторону войны он не представлял себе жизни без Петра Карболина, лейтенанта Полторакова, Нури Сыдыкова, капитана с обугленными глазами, без Володи Короленко и орлиного гнезда на неприступной скале, и куска хлеба, намоченного в студеной реке Кашкасу.

Фурсов сделал глотательное движение и правдоподобно ощутил во рту прохладный, запашистый, домашней выпечки хлеб, впитавший в себя студеную и вкусную воду Кашкасу. Ел, высасывая из него взахлеб воду, и она обволакивала воспаленное небо, гортань, пересохшую душу. И ему было хорошо.

Это сказал полковник, когда они вышли на шоссе Варшава — Минск. И еще сказал полковник, что мы должны защищать Родину здесь. До подхода главных сил. Нет сомнения: уже давно отстукали телеграфы, передали рацию, прозвонили телефоны закодированным и открытым текстом: враг нарушил государственную границу крупными силами, развязал войну. И там, за плечами — от Москвы до западных рубежей подняты по тревоге войска. Они вот-вот подойдут. Пехота... танки... артиллерия... закроют небо краснозвездные самолеты. И тогда...

Своими мыслями он поделился с Фурсовым и, как бы между прочим, обронил:

— Вы были замполитом?

— Да.

— Теперь будете моим заместителем по политической части.

«Понимаю, так надо». Владимир оглядел бойцов. Их осталось человек тридцать. Но и тридцать человек — сила. Вооружены винтовками, патронташи и карманы набиты патронами. Кое у кого на поясах гранаты. На лицах сосредоточенность и ожидание: веди, командуй, приказывай — все исполним! «А ты как должен поступать, замполит? А ты поступай так, чтобы не было стыдно ни тебе, ни им за тебя».

Полковник разделил бойцов на две равные группы — по пятнадцать в каждой. Одной группой велел командовать Фурсову, другую взял под свое начало. Объяснил:

— Немцы пойдут по шоссе. Самокатчиков и мотоциклистов нам есть чем встретить. Труднее будет противостоять танкам. Самое надежное — поглубже в землю влезть. — И приказал залечь группе Фурсова слева от шоссе, своей — справа.

И он, и бойцы верили: продержатся. Ведь с минуты на минуту должно подойти подкрепление!

Фурсов приказал бойцам окапываться, а сам упал под одинокой ольхой. Его мучила жажда. Земля под ним подалась — влажная. Срывая ногти, он принялся копать лунку. Вдруг произойдет чудо, и в лунке проступит вода. Чуда не произошло. Он положил в рот комок влажной глины, пожевал. Его стошнило, как тогда, неизвестно чем. «Только бы никто не заметил», — забеспокоился он. Но еще больше его беспокоило то, что рыть окопы было нечем. Бойцы ковыряли землю штыками, выгребали ладонями. А тут, вот они, мотоциклисты!

— Приготовиться! — крикнул Фурсов.

Мотоциклисты ехали по два в ряд: мотоцикл-коляска к мотоциклу-коляске. Мотоциклы тяжелые, с наглухо закрытыми моторами. Катились устойчиво, плавно. Немцы вели себя беспечно. Без команды по ним открыли беспорядочную стрельбу. Два-три мотоцикла закружились на месте, натыкаясь друг на друга. Должно быть, их водители были убиты или ранены. Остальные поспешно развернулись и, прибавив скорости, помчались назад. Затрещали автоматы, и Владимир впервые увидел, как прокладывают разноцветные, стремительно текучие полосы трассирующие пули. Фашистские автоматчики стреляли так, как будто на ключе отстукивали азбуку Морзе: точка-тире, тире-тире-точка. Потом все стихло.

Красноармейцы воспрянули духом: выдержим! По цепи прошел полковник, похвалил:

— Молодцы! Выходит, не так страшен черт, как его малюют.

Красноармейцы смеялись. А полковник не смеялся.

— Поглубже закапывайтесь, — не приказывал, просил он. — Полезет танк, прижмись ко дну окопа и жив останешься. А вражескую пехоту встречай меткой пулей.

Фурсов видел полковника, как в золотистом тумане: косые лучи повисшего над горизонтом большого, красного солнца слепили глаза. Солнце на мгновение померкло: его заслонили танки. Потом они распались на два веера, и лучи ослепили красноармейцев. Один танк устремился по правую сторону шоссе, другой — по левую. С этой минуты все замелькало, как в калейдоскопе. Полковник оглянулся в тоске назад и ничего не увидел, весь сжался, как бы приготовившись к последнему смертельному прыжку. Танки стремительно приближались. Какой-то боец, лежавший ближе всех к шоссе, вскочил и побежал. Танки утюжили поле, палили из пушек, давили на своем пути все живое.