Я благоговел перед учителем, а тут взбунтовался:

— Все равно буду Сияновым, как все наши!

Пантелеймон Григорьевич решил сломить мое упрямство. Были пущены в ход уговоры, оставления «без обеда» и даже стояния в углу просто так и на коленях. Я не сдавался. Уговорил дед: «Кровь-то в тебе останется наша». Так я стал Сьяновым.

Вот тут Валентина Сергеевна сказала:

— Жаль. Ваша фамилия произошла от слова сияние. Ведь это так ясно — Сиянов.

Наш Сержант не обратил внимания на ее слова, а я понял: Валентина Сергеевна любит его. А у Митьки Столыпина и здесь все просто.

— Полковому врачу поручили занимать нашего командира роты — вот и все.

Занимать Илью Яковлевича стало обязанностью всех после того, как узнали, что жена полюбила другого. Когда она перестала писать письма, командир и комиссар полка послали в Кустанайский обком партии просьбу — сообщить, что случилось с женой старшего сержанта Ильи Яковлевича Сьянова, чьими боевыми подвигами гордится вся дивизия. Ответили: нашла счастье с другим. От Сьянова это письмо хранили в глубокой тайне. Но от солдат разве скроешь? Мы еще больше стали уважать своего командира

А в отношении Валентины Сергеевны Столыпин не прав. Она не занимает, а любит Нашего Сержанта. И страдает. Вот почему мало говорит, больше слушает.

Не забуду я такого случая. Сьянов вспоминал:

— Был у меня дядя Алексей. В первую мировую войну попал в плен. Несколько раз бежал, но неудачно. Его ловили и всякий раз в наказание распинали. Возвратился дядя Алексей с покалеченными руками, к работе неспособный. На жалостливые причитания родни с усмешкой отвечал: «Зато я теперь не хуже Иисуса Христа, на кресте побывал и из мертвых воскрес...» — вот такая сила духа была в нем! — воскликнул в заключение Наш Сержант.

Валентина Сергеевна помолчала, а потом вдруг сказала:

— Удивительный вы человек, Илья Яковлевич, много говорите о своей родне, о детстве. И ни слова — о жене.

В эту минуту у нее было такое красивое лицо, какого мне еще не приходилось видеть. Но тишина, наступившая после сказанных ею слов, была нехорошей, и я невольно взглянул на Сьянова. Глаза его стали по-ястребиному настороженными. Чужим голосом он спросил:

— А почему я должен говорить с вами о жене? Почему? — и горбинка на его носу побелела.

Все знают — когда у Сьянова белеет горбинка на носу, он волнуется в приступе гнева. Знала это и Валентина Сергеевна.

— Простите, Илья Яковлевич, — тихо сказала она. И ушла.

— А ты чего уши развесил? — прикрикнул и на меня Наш Сержант и тоже ушел.

«Неужели он не догадывается?» — в который раз мучаюсь я неразрешенным вопросом. Это волнует не одного меня. Митька Столыпин утверждает:

— Истина: мужья в отношении своих жен слепы.

Ищанов не соглашается:

— Все он давно знает. Но он гордый.

Да, наверное, это так. Ведь никто не узнает, как я люблю Аню. Но я люблю и нашего командира батальона Неустроева и никогда не позволю признаться Ане в своей любви.

Валя Алексеева закончила медицинский институт незадолго до войны. И хотя в институте не последнее место занимала военная медицина, она никогда не думала, что ей придется быть на фронте. Сведущие люди открыто говорили, что в воздухе пахнет грозой, а она воспринимала это как простительную привычку пожилых людей — прорицать и предвидеть.

А медик из Алексеевой отличный вышел. Медицина для нее не только профессия — призвание. Не потому ли ее, едва ступившую на тропу самостоятельной жизни, назначили полковым врачом?

Полк был стрелковый, уже отличившийся в боях. Командовал им пропахший порохом (так ей сказали) полковник Зинченко. Когда он отдавал приказ, он требовал присутствия всего командного состава — в том числе присутствия полкового врача. Она не мигая слушала ровный голос Зинченко («Полк наступает в полосе... исключительно... включительно...») и недоумевала: зачем ей все это? Валю больше занимало ее положение: одна женщина среди столь многочисленного мужского общества!

Нет, не среди, а в строю. Здесь есть свои преимущества — когда ты в строю. Ты многолик, многорук, сказочно силен. С тебя сняты все заботы — о еде, одежде, банном мыле. У тебя есть твое рабочее место. Все расписано. Не по дням — по минутам.

Но есть в этом строю для женщины и свои неудобства. Они происходят оттого, опять-таки, что ты женщина.

Что же касается приятных неприятностей, то они сопутствуют ей со студенческих лет. То есть с того времени, как она — девочка — вдруг стала стройной красивой девушкой.

На нее стали засматриваться парни. Правда, украдкой. Как бы смущались чего-то, боялись кого-то. Это мало волновало Валю в первые годы студенческой жизни. Но когда стали выходить замуж ее подруги, а она оказалась без любимого, Валя впервые подумала, что родилась под несчастливой звездой. После окончания института она испытала немало трагических месяцев. Нет, ее ценили как молодого и талантливого врача, охотно приглашали в гости, ходили с ней в кино. Компанией. По-прежнему на нее заглядывались мужчины, но никто из них ни разу не пригласил ее в театр. Одну. Никто не написал... не сказал ей — люблю.

Вот и в полку. Смотрят... пялят глаза. Громко вздыхают: красивая! А никто не пожал руки тем пожатием, от которого замирает сердце.

Один Зинченко держится просто, и с ним легко. Заметил, что скучает на командирских сборах, сказал:

— Полковой врач должен знать, в каких условиях придется вести бой, какого одолеть противника и приготовить свои средства так, чтобы меньше было потерь.

В другой раз заметил:

— Наградили тебя красотой — сверх меры.

— Мало радости, — горько призналась Валя.

— Да, перед тобой робеют даже те, кому положено в любви объясняться.

Но почему... почему робеют? Я что — кусаюсь?.. Вот и Илья. Тогда под Ригой его ранило, и нельзя было помочь ему — на передовой творилось такое... Илья потерял много крови, ему грозила смерть. Она, Валя Алексеева, отдала ему свою кровь. Когда Сьянов вернулся из госпиталя, он робко обронил: «Спасибо». И даже не посмотрел в глаза.

Он и сейчас не смотрит ей в глаза. Быть может, любит? Нет... Он любит одну в мире женщину — свою жену. Предан только ей. Хотя она теперь и не его жена. Об этом Вале сказал все тот же Зинченко.

— Вы осуждаете ее? — спросила Валя.

Зинченко не сразу ответил.

— Все гораздо сложнее... Война многое обнажила, и мы увидели, как мала бывает цена тому, перед кем преклонялись. И наоборот.

Минуту назад Валя хотела сказать Зинченко, что любит Илью Сьянова, хотела попросить совета — как быть, как поступить? Теперь не могла. Ушла.

В санчасти она столкнулась с капитаном Неустроевым. От него пахнуло духами Ани Фефелкиной (Алексеевой часто приходится спать под одной с нею шинелью). «Целовались», — подумала она и хотела пройти мимо. Неустроев загородил ей дорогу, притворно прищурился.

— На вас, как на солнце, трудно смотреть: ослепляете.

Алексеева устало усмехнулась.

— Не надоело вам паясничать, Степан Андреевич?

Неустроев с минуту смотрел на полкового врача, как бы не узнавая, потом строго козырнул и скрылся за углом мрачноватого здания. Валя вздохнула.

Где-то неподалеку разорвался снаряд. Валя вздрогнула и странно поглядела вокруг себя. Над Берлином плыли багровые облака, пепельные тени ползли по площади. «Война, а я о своем счастье пекусь», — прошептала она и решила больше никогда не думать об этом. Но мысли о счастье и любви, то горькие, то радостные, продолжали жить, продолжали бередить сердце.