Ляховский умолк и жадно затянулся. Береговой скорее угадал, чем увидел, как подполковник Курганов приподнялся, насколько это было возможно в блиндаже, и глухо проговорил:

— Товарищ Береговой, временное командование вторым дивизионом поручаю вам... Вчера Петрашко погиб...

В потемках Береговой пробирался к Степанову. Блиндаж его шире, просторнее, но в нем нет той строгости и своеобразного уюта, которыми отличаются блиндажи и наблюдательные пункты артиллеристов. Вход плотно завешан плащ-палаткой.

— А, прошу к нашему шалашу артиллерию, — радушно улыбнулся Степанов и придвинулся к своему комиссару, уступив Береговому место. Перед ними на разостланной газете — хлеб, консервы и водка.

— На-ка, согрейся, — предложил артиллеристу кружку комиссар.

— Да вы уж с праздником, — пошутил над импровизированным столом Береговой, а сам с недовольством подумал о своем нерасторопном старшине.

— На то и царица полей... Как же ты думал? — в тон ему ответил комиссар, крепко крякая и кулаком вытирая губы.

— Так вот, я тебе и говорю: тесно мне в окопе, несподручно. Размаху нет, широты. Как в мышеловке. Одно слово — подземелье, — с жаром начал после короткой паузы Степанов, видимо продолжая прерванную приходом Берегового беседу. Сухое лицо его по-южному смугло и подвижно. Да и весь он в каком-то порывистом движении. Должно быть, и впрямь в окопе ему и тесно, и душно.

— У нас тут с комбатом военно-теоретическая конференция, — улыбнувшись, пояснил комиссар. — Товарищу Степанову принципиально противна окопная война, он ее презирает и не признает. Бывший буденновец, прославленный кавалерист. А вот, видите ли, назначили командиром стрелкового батальона.

— Не в батальоне дело, — живо запротестовал Степанов, — в земле зачем сидеть? Сейчас же, немедленно надо поднять бойцов, стремительно бросить через лощину, бесшумно и внезапно напасть, смять, растоптать немцев! Движение, маневр — вот чего я требую! — Он вплотную наклонился к собеседникам и, понизив голос, тихо закончил: — Окоп приучает к неподвижности, к боязни, если хотите.

С нескрываемым восхищением смотрел Береговой на Степанова, живо представляя, как он носился с лавиной конников по полям гражданской войны, какой ужас и смятение охватывали врагов под ударами красной конницы... А слава Конной буденновской — она и теперь согревает своим легендарным победным пламенем. Береговому трудно было вступить в спор с этим не раз смотревшим смерти в глаза человеком. От смущения он неуверенно возразил:

— А багратионовские флеши? Осада Севастополя? Позиционная война в первую мировую, наконец?

— Вы, товарищ артиллерист, — съязвил без злобы Степанов, — забыли о героических защитниках древнейших крепостей: Смоленска, Пскова, Новгорода, Москвы и так далее, и так далее... Щиты... латы... мечи... Да какой окоп, какая крепость в наше время устоят против танков, авиабомб и вашей же артиллерии? Маневр, внезапный и сокрушительный удар, и снова маневр — вот что в современной войне принесет победу.

— Послушай, Степанов, — серьезно и даже официально прервал комбата комиссар, — можно в самом деле подумать, что ты глубоко заблуждаешься. Не мне тебя учить, какой плотности огонь встретит нас ну хотя бы там, за оврагом. Поступать так, как ты советуешь сейчас безрассудно, пагубно, преступно. Держаться за землю, основательнее врыться в нее, не пропустить дальше немцев — в этом же сейчас спасение. И поверь мне: о стремительных маршах, маневрах и наступательных натисках не меньше нашего с тобой знают старшие командиры. И все мы знаем: скоро придет этот час решительного, наступательного удара. Побереги себя для него, закапывайся, поглубже в землю.

— Эх, комиссар, комиссар, да разве я не знаю этого? Но, понимаешь, больно, обидно, тяжело ждать... Сейчас рубить, колоть, гнать их смертным гоном до самого Берлина — вот чего душа требует, — сдавленно прошептал Степанов и отодвинул кружку, которую он так и не пригубил.

Помолчав, он обернулся Береговому.

— Курганов справедливо меня упрекнул за минометы. Действительно, выбрали позицийку. Это я о себе, — поспешно поправился он. — Поставим на новое место.

В блиндаж ворвалась холодная струя свежего воздуха, отчего пламя самодельной коптилки заколебалось, а плотная пелена табачного дыма прижалась к потолку.

— Разрешите, — раздался голос снаружи, и в блиндаж протиснулись двое. Одного из них Береговой сразу узнал — Абдулла. Второй, должно быть, младший командир, был увешан гранатами, у левого бедра — широкий немецкий тесак. Тесаки эти невесть откуда появились у бойцов с первых дней пребывания на фронте еще задолго до боев.

Джумагалиев сосредоточен и неподвижен, словно он мысленно продолжал пребывать где-то там, далеко за стенами блиндажа, в котором он оказался как бы случайно. Его товарищ, наоборот, полон каких-то важных новостей, которые он и начал выкладывать ясно, последовательно, не сводя живых, хитроватых и необыкновенно смышленых глаз с комбата и обращаясь только к нему:

— Вдоль дороги на Новинки немцы копают окопы. Стучат лопатами — хорошо слышно. У стогов, на лугу, тоже копают. Мое предположение — минометы ставят. Движение редкое — в сторону села. В лесу сушняк трещит — должно, накапливаются. — Тут сержант многозначительно замолк, с нескрываемым удовольствием и достоинством оглядел всех. Слово «накапливаются» ему определенно нравилось, и ему хотелось произвести впечатление. Но эффекта не получилось, потому что Степанов тотчас же строго спросил:

— Ваш вывод?

— В лощину немцы не пойдут. Попрут на Новинки, на первый батальон.

Степанов налил в две кружки водки и протянул разведчикам.

— Согревайтесь, — коротко приказал он.

Абдулла крепко взял кружку тонкими смуглыми пальцами и рывком поднес к губам, легкая дрожь колебала его руку. Сержант широким, округлым жестом поднял кружку на уровень глаз.

— За ваше здоровьице, как говорится, — весело произнес он, — а фашисту — капут! — Кружка будто сама опрокинулась, и содержимое ее исчезло во рту сержанта. Он смачно крякнул и поставила кружку на место.

— Капут... Пить ты, вижу, мастак, — улыбнулся Степанов. — Давно в разведке?

— В разведке нам служить привычно. В финскую обучены.

Степанов посмотрел на циферблат часов.

— Сейчас двадцать четыре без двух минут. К двум ноль-ноль разведать и доложить мне, что делают немцы у Александровки. В село не проникать, себя ни при каких обстоятельствах не обнаруживать.

— Есть.

Сержант, словно стоял он в полный рост, а не согнутый в три погибели, ловко повернулся и наткнулся на Абдуллу. Сразу что-то вспомнив, он таким же манером возвратился в прежнее положение и молча поглядел на Степанова.

— Что еще? — спросил тот, явно недовольный замешательством разведчика.

— Товарищ капитан, разрешите. Боец Джумагалиев, — отстраняя разведчика, сказал Абдулла.

— Что у вас?

— Я хочу пулеметчиком быть, — тихо произнес Абдулла и твердо докончил: — Я пулемет изучил. Я уже пулеметчик. Мне надо так.

— А мне надо, чтобы вы были хорошим разведчиком... Ясно? — неожиданно вскипел Степанов.

Но и после этого строгого окрика Абдулла продолжал упорно смотреть на комбата, словно одержимый какой-то упрямой мыслью, которую он и сам теперь не в состоянии был перебороть.

— Я на фашистов смотреть не могу. Мне надо убивать их. Много. Из пулемета.

— Выполняйте приказ командира батальона, — вовремя вмешался комиссар, потому что у Степанова в гневе скривились тонкие губы. — А просьбу вашу мы рассмотрим.

Сержант повелительно дернул товарища за полу шинели, и оба они, ловко откинув плащ-палатку, нырнули во тьму. Пожалуй, один Береговой понимал Джумагалиева до конца. Не боязнь перед работой разведчика сделала его таким упрямым и непослушным. Нет. Он должен много совершить в этой войне, чтобы никто его не упрекнул после победы...

Береговой хотел вступиться за своего друга, но Степанов был уже у телефона, весь в работе, весь — напряжение и воля. От недавнего спорщика не осталось и следа.