Опять остановка. Не на станции, не на разъезде — в поле посреди огромной выемки, заросшей кустарником, с редкими высокими деревьями. Береговой — дежурный, он сразу побежал к машинисту выяснить причину остановки.

— Спроси вон у того товарища, — кивнул машинист головой, продолжая что-то делать у огромных колес паровоза.

Береговой обернулся и увидел бойца. Тот стоял у землянки с красным флажком в руке.

— Товарищ, почему остановлен эшелон? — спросил его Береговой.

Не первый раз, видимо, приходилось бойцу отвечать на подобный вопрос. Он безразлично посмотрел на младшего лейтенанта и лениво проговорил:

— Впереди разбомбили путь. Как только восстановят, сразу вас отправим.

Медленно возвратился Береговой к эшелону, вокруг которого густым роем рассыпались бойцы, доложил о случившемся командиру дивизиона. Августовское солнце стояло высоко в небе, синем, чистом и приветливом. Вдруг там, в вышине, возник тяжелый, прерывистый рокот.

Раздались крики:

— Ребята, самолет!

— Фашист!

— Тоже скажешь, откуда быть тут фашисту? Наш.

— Гляди, сюда правит.

Береговой поднял голову и увидел одинокую огромную птицу, которая медленно плыла по безоблачному небу, вся в солнечном блеске, окутанная плотным звенящим гулом. Надвигалась она с востока, и Береговой мысленно согласился с теми, кто кричал «наш самолет». Но в ту же минуту все голоса, как по команде, смолкли, рокот мотора показался угрожающим. Береговой успел заметить на крыльях непривычной, усеченной формы желтизну и четкие линии крестов.

— По фашистскому самолету залпом огонь! — услышал он команду Петрашки в то самое мгновение, когда самолет, пройдя над эшелоном, развернулся и от его стального брюха отделились какие-то крупные, продолговатые капли.

Нестройный треск винтовок смешался с угнетающим, стремительным свистом, летевшим с неба, и тут же взрывы, один за другим, сотрясли землю. Внезапно прекратился гул, и только над самым ухом Берегового звонко хлопали винтовочные выстрелы. Рядом с ним сидел боец, запрокинув винтовку, и, не раскрывая глаз, безотчетно нажимал на спусковой крючок. Береговой тронул бойца за плечо, тот вскочил, и на его совершенно бескровном лице проступила виноватая улыбка.

— Сатана! — с остервенением отплюнулся он и, деловито собрав гильзы, поспешил к эшелону...

От Боровичей дивизион двигался своим ходом. Ехали только ночью. Рассвет заставал артиллеристов то в густом лесу, то под копнами свежего сена, то в кустарнике у берега какой-нибудь тихой речушки.

Как много здесь рек и лесов! Рядом с Береговым ехал связист Нуркенов и восхищенно шептал:

— Вода... вода... А карагач какой! Кудай плохой человек, — шутил он, — обидел Казахстан, дал много степей и мало карагачу.

— Где вы видите карагач? — удивился Береговой зоркости Аямбека.

— Вот — кругом, шумит и темно от него, — отозвался он.

Береговой улыбнулся. Нуркенов называл карагачом всю эту массу елей, сосен, берез и дубов, обступивших батарейцев плотной толпой со всех строи.

— У нас в районе сильные ветры, — продолжал Аямбек, — особенно весной. Землю сушат — беда. А воды мало. Деревьев совсем нет. Отец говорил — лес надо садить.

— Ваш отец агроном?

— Нет, но он много лет батрачил у одного кулака в Семиречье, за садами ухаживал, ну и научился кое-чему.

Нуркенов примолк, и некоторое время они ехали бок о бок в непроглядной тьме, прислушиваясь к шуму дождя.

— Умный старик — мой отец, — снова нарушил молчание Аямбек. — Пытливый, беспокойный. Сейчас со мной живет, совсем старый стал, а никому спуску не дает. В школе он вроде агитатора. Я, говорит, живая история.

При эти словах Нуркенов ласково, тихо засмеялся.

— И где он только вычитал про живую историю! А история чаще всего сводилась к ведру. Было ведро, в нем варили пищу. И вдруг — проносилось дно. Не в чем пищу варить. Пошел отец к хозяину. Дай, говорит, ведро. Тот как на него заорет: «Если каждому малаю я начну давать ведра, вы с меня, собачье племя, однажды штаны снимете». И прогнал. Жил отец по соседству с жестянщиком, русским, лачужки их напротив стояли. Поведал он жестянщику про свое горе, а тот отцу и сказал: «А за каким чертом ты полез к этому мироеду?..Что он нам, сват-брат? Подохни мы сейчас с голода, он «ох» не скажет. Нет, дружище, нам, бедноте, надо друг дружки держаться, русский ты или казах. На, бери, — и протянул отцу оцинкованное ведро, — да не показывай его хозяину, — пояснил жестянщик, — ведро-то его, а я ему подсуну другое...». Вот как мы жили при Николае, — заканчивал свой рассказ отец.

Нуркенов придержал свою лошадь, пропуская Берегового вперед, но вдруг снова поравнялся с ним и, как бы оправдываясь, быстро заговорил:

— Я не об этом хотел вам рассказать, товарищ младший лейтенант. Это так, к слову пришлось. О лесе я. Отец со старшеклассниками создал при школе питомник. Ездил он за семенами в Алма-Ату, в Институт земледелия. Привез вместе с семенами десятка три саженцев. Принялись. И питомник поднялся. Думаю, к моему возвращению на пришкольном участке парк разрастется. А может быть, и шире дело пойдет. Отец у меня напористый, район в покое не оставит.

— Чудесный у вас старик, — отозвался Береговой, наклоняясь к седлу: тяжелые мокрые ветви хлестнули по спине.

— Отец до сих пор хранит ведро, которое подарил ему жестянщик, — задумчиво пояснил Аямбек.

Тихий, мелкий и густой дождь настойчиво преследовал артиллеристов. Вода проникла сквозь плащ-палатки, увлажнила гимнастерки и брюки, скапливалась в сапогах и вокруг поясниц, туго стянутых ремнем. Закурить бы, погреть душу дымком, да нельзя — строжайше запрещено. За полночь втянулись в село и, прижавшись к домам, долго стояли, не расседлывая лошадей, не встряхивая тяжелых плащ-палаток. Мимо дивизиона по улице двигался молчаливый, колеблющийся поток какого-то стрелкового полка. Людей не было видно, и, казалось, каски, которые отсвечивали едва улавливаемым светом, сами собой мерно плыли по воздуху, полному дождя и мрака.

— Командир головной батареи, — услышал Береговой голос Петрашко. — Идемте со мной.

Береговой присоединился к остальным командирам. Арсений провел их через всю улицу на противоположную окраину села. По липкому от грязи крылечку поднялись они к двери, которую Арсений открыл коротким рывком, вошли в большую светлую комнату. Свету так много, что больно смотреть.

— Ну и погода, — протянул Андреев, поеживаясь.

— Вынимайте карты, — проговорил Петрашко, — дивизиону приказано занять боевой порядок. Готовность к 6.00.

Он терпеливо, долго объяснял маршрут движения, район огневых позиций и наблюдательных пунктов. Медленно водил Береговой карандашом по черным извилистым линиям — оврагам, перелескам, пашням и мостам, обозначенным на карте. Он заставлял себя запомнить все. За стенами этой светлой, уютной комнаты ждали его бойцы, дождливая ночь и неизвестность. Как это все хорошо, понятно и легко на карте. Да ведь не положишь ее под колеса орудиям, чтобы проскочить вот к этой зеленой опушке леса недалеко от крохотного сельца со странным названием Плоское.

— Запомнили? Отправляйтесь. Утром проверю. И чтоб полный порядок был, — торопил командир дивизиона.

Береговой медленно свернул карту и втиснул ее в планшетку. Он еще не умел тогда по-настоящему «читать» эту спасительную карту и едва ли догадывался о том, какую незаменимую и верную службу сослужит она всюду, куда бы ни забросила его потом фронтовая страда...

Береговой долго водил батарею в поисках поселка Плоское. Он загнал разведку, измучился сам, чуть не потопил орудия в какой-то тихой речушке, а села не нашел. По карте до него каких-нибудь пять километров, батарея же исколесила не менее двадцати. И вдруг, когда, измученный и отчаявшийся, он притулился к стогу сена, чтобы в который раз «сверить карту с местностью», совсем рядом раздался простуженный кашель.

— Кто тут?

Долго не было ответа. Только шум дождя и ветра. Наконец от соседнего стога отделилась смутно различимая фигура, и хриплый голос спросил: