«Переезды и марши — позади. Теперь, кажется, мы действительно выдвинулись на линию фронта. Может быть, сегодня ночью прозвучит сигнал боевой тревоги и мы вступим в бой.

Но как... как начнется этот бой? Какие они, эти фашисты? И как мы, совсем еще неопытные воины, будем драться с ними не на жизнь, а на смерть?» — так думал Береговой, возвращаясь в штаб дивизиона после размещения батарей.

В штабе сидели Курганов и командир пехотного полка. Потирая лысеющую голову ладонью, пехотинец делился впечатлениями от рекогносцировки.

— Не знаю, как вас, артиллеристов, а меня такой рубеж мало устраивает. Ни обещанных окопов, ни траншей. Короче — хорошо подготовленного оборонительного рубежа нет.

— Не будем отчаиваться, товарищ майор, — возражал Курганов. — Возведем свой, а «подготовленный» используем как ложный.

— Возведем! — досадливо морщился майор. — Противник едва ли предоставит нам такую возможность. — Майор говорил так, словно находился на очередных учениях, а не на фронте, и это раздражало Курганова.

— У фашистов об этом я не собираюсь справляться...

— Погодите, — прервал Курганова майор, — новый оборонительный рубеж я уже строю. Давайте подумаем о координации сил и действий.

Командиры полков склонились над «стотысячкой», долго и упорно штурмовали ее. Табачный дым плотными тучками уходил по комнате; на столе, возле карты, росла горка окурков. Около полуночи майор поднялся и ушел. Со стола убрали окурки, и на месте «стотысячки» появилась карта двадцатипятитысячного масштаба — умное оружие артиллериста. Она, как скатерть, накрыла весь стол и радовала глаз четкими и важными подробностями обозначенной на ней местности.

— Глядите, — обратился подполковник к Петрашко, — стрелковому полку дано оборонять пятнадцать километров по фронту, а дивизии — почти пятьдесят. На левом фланге — шоссе. А здесь — проселки, овраги, леса. Панфилов предугадывает правильно: именно по шоссе немцы будут пытаться нанести основной удар. Там у нас первый дивизион.

Подполковник умолк и взглянул на Ляховского, как бы спрашивая у него совета, и тот, угадав мысль Курганова, убежденно сказал:

— Одного дивизиона мало.

— В Ильинской оставите две пушечные батареи, — уже тоном приказа продолжал Курганов, обращаясь к Петрашко, — поручите их заместителю, а сами с шестой гаубичной без промедления отправляйтесь на левый фланг... Если потеряете хоть одно орудие — голову снесу!

Так грубо Курганов еще не разговаривал ни с кем, тем более с командиром дивизиона.

Петрашко решительно запахивает шарф; и в полной, внезапно наступившей тишине, ровно и приглушенно, но с удивительной ясностью звучит его голос:

— Товарищ подполковник, голова у меня одна, и ее надо поберечь.

И, прежде чем комиссар полка успевает спокойной репликой разрядить обстановку, под окнами раздается неторопливый конский топот. А там, где только что стоял Петрашко, темнеет влажный след сапог...

К Береговому подходит Марачков и незаметно подает записку. Тот украдкой читает: «Угости нашего Старика тем поросенком. Сегодня у него день рождения. Арсений».

Прежде чем уйти с шестой батареей на юг, Петрашко долго наставлял Берегового, как и что сделать в его отсутствие, дал «по секрету» и «на всякий случай» свои аварийные, как он выразился, волны и позывные рации: «Теперь, на фронте, мало ли что может произойти». Огненно-рыжей масти, медлительный и неповоротливый его конь, не шелохнувшись, покорно стоял рядом со своим хозяином. Берегового постоянно раздражало это не в меру флегматичное, вялое животное. Такой ли конь нужен командиру дивизиона! Старая корова, а не строевая лошадь. Не раз, недоумевая, высказывал он свое возмущение Петрашко по поводу его непонятной приверженности к этому рыжему мерину. Но командир дивизиона с улыбкой старшего и дальше видящего человека неизменно отвечал:

— Добрая скотиняка. Не растрясет, не зашибет, не взбесится.

— Что верно, то верно. Твой мерин о рыси и понятия не имеет.

— Зато при случае может в орудийной упряжке заменить корня.

Дмитрий Береговой с ненавистью посмотрел на мерина, который не повел даже ухом, когда Арсений вскинул свое плотное тело на седло.

— Главное, информируй меня о малейших изменениях в обстановке, батареи держи в кулаке, — уже отъехав, предупредил Петрашко заместителя и безуспешно попробовал шпорами прибавить резвости своей «скотиняке».

Береговой смотрел ему вслед, не предполагая, что они расстаются навсегда.

— На наблюдательный? — обратился к Береговому начальник штаба Марачков.

— Поезжайте один, я загляну на четвертую батарею.

Батарея сегодня расположена повзводно. Второй взвод — на закрытой огневой позиции. Орудия первого взвода несли противотанковую службу. Миновав реку, околицу села, Береговой свернул к орудию Соколова. Где оно? Вчера оно стояло на задах огорода, за пустым сараем. Прошлой ночью Береговой вместе с командиром взвода лазил по этим местам.

— Товарищ младший лейтенант, — окликнул его кто-то, — первое орудие занимается подготовкой, занятия проводит командир взвода Макатаев.

Низкорослый и коренастый, на коротких кривых ногах, Макатаев стоял не шелохнувшись, и его степные узкие глаза горели лукавым огоньком самодовольства. За ним — высоченный и нескладный Соколов, не в силах скрыть торжества, широко и откровенно улыбался. Молча Береговой принял рапорт, молча пожал руку. Ничего не скажешь: орудие замаскировано отлично.

Возле орудия, прикрытого сверху маскировочной сетью, строго по-уставному застыл орудийный расчет. На лицах бойцов — усталость и сосредоточенность. Начищенное орудие тускло поблескивало свежей смазкой. Горкой лежали не учебные, а настоящие боевые снаряды. Остро пахло сырой землей. В перекур, продолжая, видимо, старый разговор, Соколов возбужденно доказывал:

— А вот такой случай. Выскочили вон из-за того бугра немецкие танки, а мы орудия не успели развернуть. Думаешь, я хорониться буду? Да я на них с кулаками пойду и тебя идти заставлю.

Вторую неделю Соколов командовал орудием. Он пытлив, сообразителен, быстр на решения, по-командирски волевой, но еще совсем по-мальчишески азартен и наивен. Ему возразил заряжающий Забара, немногословный, сдержанный алтаец:

— Вы, товарищ старшина, как в кино рассуждаете. Наших людей беречь надо. Вон какой ориентир соорудили, к примеру, — Забара протянул руку в сторону элеватора. Элеватор, белый и на расстоянии легкий, высоко поднялся над оранжевыми деревьями. Его-то и обозначили одним из своих ориентиров огневики. — Так вот и его жалко будет сшибать, ежели немцы там свой наблюдательный пункт устроят. А уж людей...

— Ну, конечно, ты будешь жалеть элеватор, а фашисты тем временем сюда прорвутся, — проговорил с нескрываемой желчью Соколов и вызывающе взглянул на Забару.

— Бить я их буду... еще как бить, — с внутренней силой отозвался заряжающий, — да только жалко до слез народное добро... создавали, строили... Сколько богатства накопили, не перечтешь, и — на тебе! — разрушай все это. Подумать и то больно.

Забара умолк и жадно, редкими глубокими затяжками докурил самокрутку. Соколов пристально и настороженно смотрел на заряжающего, он уже согласился с доводами своего противника, и только выжидал момента, чтобы бурно высказать это. А тот неторопливо погасил окурок о каблук сапога и, не отрывая глаз от загоревшегося в закатных лучах элеватора, с еще большей силой продолжал:

— Трудно даже выговаривать такие слова об истреблении богатств наших, чтоб они не достались фашистам... Нелегко... После победы-то снова надо будет собственными руками обстраиваться.

— Помогать будут, — неожиданно вставил Макатаев и потрепал заряжающего по плечу.

— Кто помогать будет?.. англичане да американцы, что ли? — усмехнулся Забара. — Держи карман шире!..

— Ты совсем не так меня понял... совсем неправильно, — волнуясь, оправдывался Макатаев и вскочил на ноги. Он говорил с резким акцентом. — Мы сами друг другу помогать будем. Скот, медь, хлопок... много хлеба Родине давать будет Казахстан.