— Подумаешь, княгиня Волконская... не те времена. Вникла?

Нелегко вытравить такое из памяти...

Ага, вот другой — крупный и спокойный почерк.

«...Отношение мое остается прежним: как считал тебя, Ефим, так и теперь считаю хорошим человеком с чистой душой.

Понимаю твое положение и состояние. Тем более прислушайся к моему совету: сумей сам, самостоятельно выработать в себе психологию не угнетенности, а упорной подготовки к жизни. Заставь себя быть активным, а не пассивным... Это лишь печальный эпизод в жизни, его надо преодолеть без разрушения духовных (подчеркиваю — духовных) сил. Ты не одинок. Мы — рядом». И подпись: Заведующий кафедрой механизации и электрификации сельского хозяйства профессор Казарин Лев Сергеевич.

И только теперь становится мне понятным горячее заверение Игоря: «У меня есть на этот счет думка, но я потом поделюсь с вами». Это он все сделал; значит, острее нас почувствовал боль Ефимушки. Отзывчивое сердце стучится в его груди.

Будь благословенно отзывчивое сердце!

Товарищеский суд над Ефимом Моисеевым проходил на эстрадной площадке того самого совхозного парка культуры и отдыха, арка которого украшена надписью: «Добро пожаловать!» Взглянув на эту надпись, Алма до мельчайших подробностей вспомнила прогулку с Игорем в ночь под новый год и поняла вдруг: названный брат тогда хотел открыть ей тайну своей любви к Фене Якубенко, а она подумала невесть что и убежала. Ах, если бы она не струсила, в жизни Игоря многое произошло бы иначе. И вообще, не окажись она малодушной, куда бы счастливей сложилась судьба Ефима, а значит, ее судьба.

Сейчас он стоял против судейского стола и смущенно улыбался: ему подобрали очки со стеклами не той силы, и он плохо видел. У одних эта улыбка вызывала жалость, у других укрепляла подозрения в виновности парня. И на вопросы он отвечал сбивчиво, туманно.

На правах председателя суда Лиля Валентинкина строго спрашивала:

— Подсудимый Моисеев, признаете ли вы себя виновным в том, что в ночь под первое января одна тысяча девятьсот шестьдесят... года вы взломали замок в квартире у гражданина Якубенко и пытались похитить его домашние вещи?

— Не помню... хотя не мог... Я увидел кошевку с парой лошадей. И хотел прокатиться... с ветерком.

— Гражданин судья, — возмущенно поднимается Якубенко. — Кони вторая статья. Пускай он суд в заблуждение не вводит... пускай расскажет, как замок сорвал, как вещи крал.

— Не мог я срывать замок с чужой двери. И вещей мне чужих не надо.

— Не могли или не срывали? — безжалостно уточняет Лиля.

— Какая разница, — некстати сердится Ефим, ерошит свою густую в крутых кольцах шевелюру и садится.

— Подсудимый Моисеев, встаньте, уважайте суд!

— Я уважаю. Только не кричите на меня, пожалуйста, я вам не враг, — глухо произносит он, и нехорошая тишина, шелестя бумагами, пробегает по судейскому столу. — И вообще... если гражданин Якубенко показывает, что я вор, то так оно, вероятно, и есть на самом деле. Не станет же человек лгать. Советский человек.

Алма едва не вскрикнула — так больно сжалось у нее сердце, а у Якубенко угрожающе заходили брови, но и он не нашелся что сказать. Валентинкина, приказала Ефиму сесть и попросила дать показания свидетеля Дожу Дулатова.

— Мне возразят, что тут любовь и посторонним вход воспрещен, — взволнованно заговорил тот. — Но, во-первых, я не посторонний, а во-вторых, с какой стороны ни зайди, а Алма в случае с Ефимом Моисеевым действовала единолично, как если бы это было ее частным делом. Как выясняется, так же единолично действовал ее брат Игорь...

Но тут взвилась Райча, ее глаза-сливы стали иссиня-черными и вспыхнули недобрым светом.

— Не сваливайте с больной головы на здоровую!

И не села, а вся напряглась, готовая безрассудно ринуться хоть в кипящую смолу, лишь бы защитить все то, что не только нуждается в защите, но и достойно ее.

Дожа зажмурился, будто ослепленный пучком света.

— Я про себя и про Батен. Если бы вовремя не помогли друзья, и мы могли дров наломать... А сейчас она едет в Алма-Ату на смотр художественной самодеятельности. И я... И я счастлив.

Быть может, я да Лиля понимали, что происходило в душе у Дожи: ему мало было счастья для себя. Он хотел, чтобы оно, как солнечный свет, наполняло души Ефима, Алмы, Лили — всех, кто окружал его, жил и работал рядом с ним. И не только хотел, но готов был бороться.

— Ты, слышь, прозрачнее, без туману, — потребовал Якубенко. — Выкладывай факты.

— Могу и факты... Это что? — и Дожа выставил указательный палец.

— Ну, палец.

— Ошибаетесь. Это Ефим — один. Его можно сломать — вот так, — и Дожа уродливо вывернул палец. Но тут же сжал кулак и выбросил его вперед. — А это что? — И, не дожидаясь ответа, закончил: — Это наш коллектив может с вами, товарищ Якубенко, поговорить по душам.

— Ты не стращай, я не на скамье подсудимых. Я своей кровью на войне защищал твое детство, а ты мне кулаки под нос тычешь. Обломаем. Вник?

Но тут уже не выдержала и Лиля, сбилась с председательского тона.

— Зачем стращать? Я хочу спросить: Степан Митрофанович, вы до сих пор считаете, что Ефим опасный для общества преступник?

Якубенко решил покончить с ней одним ударом.

— Ваш Ефим Моисеев пытался ограбить дом советского гражданина, проникнув в него путем взлома замка. Чтобы скрыться, он хотел украсть принадлежащих государству коней. Был пойман на месте преступления. Его вина карается соответствующими статьями Уголовного кодекса. Теперь ты сама скажи — преступник подобный тип или не преступник?

Лиля откинулась на спинку стула, и нехорошая бледность омертвила ее тонкое лицо. Я понимал, как она страдает, и тем сильнее поразил меня ее сильный, полный мольбы и надежды голос:

— Степан Митрофанович, голубчик, ведь и у вас должна быть совесть. Не статьями, а совестью своей скажите нам — вы верите в то, что Ефим мог сорвать замок с двери вашей квартиры и грабить ваши вещи? Скажите! Вы же советский человек, и мы вместе должны быть не только в работе, но и душами.

Валентинкина робко и в то же время властно взглянула на него, и под этим правдивым девичьим взглядом Якубенко вспотел. В напряженной тишине хрипло прозвучал его голос:

— А коней он отвязывал, пускай глаза выколют — видел.

Лиля еще больше побледнела и, кажется, одними губами неумолимо потребовала:

— Нет, вы прямо скажите — кто взломал дверь в вашей квартире?

Молчание. Тягостное, тревожное. Сопит Степан, да глаза бегают. Что произошло в ту новогоднюю ночь, знала кроме него одна Феня... С тех пор ее будто подменили. Она тоже пытает — есть ли у него совесть. Как сквозь сон он слышит голос Дожи:

— Ладно, Лиля, Якубенко подумает, а потом скажет.

— Позвольте мне сказать, — раздался чей-то глуховатый голос.

Люди оглянулись: в последнем ряду стоял Саймасай Исахметов.

— Пожалуйста, Саймасай-ага, — пригласила Валентинкина.

— Протестую! — сразу встрепенулся и замахал руками Якубенко. — Всем известно: подсудимый женится на его дочери!

— Откуда вам известно? И что здесь плохого? — сорвался с места Дожа и заслонил собой побледневшую Алму.

Между тем Саймасай подошел к сцене, стал между сыном и Якубенко. От волнения ему изменил голос.

— Степан тут правильно сказал: войну крепко помнить надо. Если сердце забудет обиду, раны напомнят о ней. Кровь тоже свой голос имеет — это ты хорошо сказал, дорогой. А теперь я скажу. Немного. Зачем много говорить? Про своего сына скажу, Игоря. Так вот: когда мы его взяли из детдома, первое время ел плохо, спал плохо... Ну, думаю, пропал парнишка... Дарига, старуха моя, сказала тогда: «Фашисты думают, что убили у этого мальчика отца с матерью. Нет, не убили! Не под силу Им сделать наших детей ни сиротами, ни рабами». Это моя старуха сказала — темный, неграмотный человек. И вырастила из него настоящего джигита. Такими стали Батен, Дожа и вот — Ефим. Фашисты прогадали. — Саймасай скупо улыбнулся и повернулся к Якубенко. — Зачем же ты, Степан, советский человек, хочешь честного парня сделать вором? А?