У меня пропадает охота вести агрономическую дискуссию с начальством, которое я перестал уважать. Тоже с металлом в голосе я говорю:

— Терентий Мальцев живым делом занимается. — И к трактористам: — По машинам, ребятушки, за дело. Время не ждет.

— Только через мой труп! — выпрямилась Солодова и пухлые ее щеки побелели.

— Как вам будет угодно.

— В таком случае, до встречи в области.

И, действительно, дня через два после этого случая меня вызвали в область. Разговор состоялся короткий и не совсем приятный для меня. Надо было бы возражать, доказывать свою точку зрения, а я вдруг замкнулся угрюмо — делайте, мол, как вам заблагорассудится. Живет во мне такое дурное гордое самолюбие — не переношу окриков. Оскорбляют они меня. От ласкового слова готов горы перевернуть. От крикливой угрозы замыкаюсь — плеткой не перешибешь. Глупо, нелепо. А сколько огорчений и бед претерпел я в жизни из-за своего характера. Иногда и во вред делу оборачивалось, за которое болел душой. А вот поди ж ты. «Не оправдал доверия, — записали мне. — Занимайся садом!» — и отстранили от должности. Я было хотел решительно отказаться от такой милости, но с садом расстаться не мог.

Вернулся в совхоз. Трактористы мои чертыхаются: они успели поднять свыше пяти тысяч гектаров и их за ослушание оштрафовали.

Ефим, выслушав мой рассказ, снял очки, платком протер стекла и с укоризной сказал:

— Бороться надо, Сергей Афанасьевич, а не замыкаться в собственной скорлупе.

«И этот туда же — учить!» — рассердился я и на все лето уехал к Кудай-Кулю, славному озеру, невдалеке от которого ранней весной мы с Дожей разбили десять гектаров сада. Как я уже обмолвился, я хотел вовсе покинуть совхоз, но удержали яблоньки. Не дождавшись первых плодов, садовнику невозможно расстаться с местом, где он посадил деревца. Невозможно! Так они и удержали меня — на радость и беду. Впрочем, радость, беду ли приносят друг другу люди, с которыми ты живешь, близко общаешься, их жизнь неотвратимо входит в твою жизнь. К ним, к людям нашего Новопетровского совхоза, я привязался. Одних успел полюбить, другие вызывали уважение, третьи — интерес. Они удержали меня на месте. Исахметовы со своими детьми — Алмой и Игорем, Ефимушка, Батен, супруги Якубенко, Лиля, Дожа. Ну, и яблоньки, конечно.

Да, я собрался к Якубенко поговорить о случае с Ефимом Моисеевым. Я уже был в их доме. Вскоре после выхода из больницы, когда мне нежданно-негаданно предложили поехать в Новопетровский совхоз временно заменить директора: прежний срочно вылетел в Алма-Ату, где ему предстояла какая-то очень сложная операция.

Якубенко жили в Новопетровском с весны тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Степан работал главным бухгалтером, Феня в больнице. Тогда я переступил порог их дома со смешанным чувством. Оно и понятно. Я был тяжело ранен в разгар наступательных боев осенью сорок четвертого года и с тех пор ничего не слышал ни о Фене, ни о Якубенко. Между тем, с ними произошло немало интересного, поучительного и, быть может, трагического. Трагическое, впрочем, больше сопутствовало Фене...

Она сидит рядом с Якубенко на опрокинутом бурей дереве, и поздней осени солнце дарит им последнее тепло. У Фени заплаканные глаза. В сердце — ненависть борется с теплотой. Что-то страшит, радует и наполняет ранее неизведанной силой все ее существо. Якубенко тоже взволнован, отчего лицо его раскраснелось и брови кажутся не такими устрашающими.

— Как же быть, Степа? — первый раз называет его по имени Феня.

Он шумно дышит — перепил, пытается ухватиться за ускользающие мысли. С усилием побеждает хмель.

— По всему видать, война круто повернула на победу. Поезжай к моим старикам, в Кустанай, они за тобой присмотрят. Уберегут, — Степан закурил. Затянулся. — Сына мне роди. За такой подарок до окончания дней на руках носить буду. Вникла?

И она поехала. Словно отряхнула с себя все грубое, гадкое, что причинил ей этот наделенный властью, с пугающими бровями человек. Якубенко победил ее, но не сломил... не сломил! Теперь она на свободе. И не одинока — с нею сын. Он скоро подаст голос — ее утешение, ее будущее. Как две капли воды, он будет походить на Саню Ивакина — белозубый, курносый, улыбчивый. С нормальными бровями. Она где-то читала, что если сильно захотеть чего-либо, то так и будет.

Родился сын. В нее — русоволосый, белолицый. Только брови над васильковыми глазами изогнулись черными хищными дугами. А тут на счастье и война кончилась. Якубенко не сразу вернулся в родные края. Заглянул ненадолго в конце сорок пятого по пути с Дальнего Востока, привез жене и сыну подарки. И снова уехал — в Германию. Оттуда тоже слал посылки — гобелены, статуэтки и разные безделушки. Феню не звал. Да, признаться, она и не рвалась к мужу. Весной сорок восьмого его демобилизовали. Вскоре у них умер сын. Горе не сблизило, на какое-то время примирило. К тому же Якубенко оказался предприимчивым супругом. Все те трудные годы они жили безбедно. Феня сначала стыдилась и аккордеонов, и гобеленов, и фаянсовых девиц. Степан убеждал:

— Мы не в тылу отсиживались. Кровь проливали. Имеем право. Вникла?

— Люди разное говорят.

— От зависти.

«И то сказать — на чужой роток не накинешь платок», — думала Феня. Они воевали. Оба. И теперь не сидят сложа руки, работают. И все же ее коробило, когда по вечерам муж, сытно поев и сладко попив, принимался оценивать свои богатства. Усердно работая бровями, он деловито рассматривал полунагих русалок, танцующих в клубах синего тумана на берегу озера, и мечтательно басил:

— Картина. Пятьтыщ, — слитно получалось у него, отчего Феня ежилась, как если бы на нее пахнуло стужей.

Покружив по комнате, Степан останавливался у проигрывателя. Сдувал с полированной крышки ему одному видимую пушинку.

— Ореховый. Плюс триста пластинок танцевально-эстрадного направления. На любителя — тоже пятьтыщ.

— Зачем ты?

— Все равно что сберкнижка. На черный день. Только без девальваций и прочих обменов бумажной денежной монеты. Вникла? — и хлопал Феню по крутому плечу.

После родов она быстро начала полнеть, но не утратила подвижности. Такая она себе нравилась — налитая, загорелая, энергичная. Как-то так случилось само собой, что она привыкла к вещам не в смысле «пятьтыщ», от этого она отучила и мужа, а как к предметам, которые помогали жить. Помогал ей жить и муж. Она даже как-то обратила внимание, что его брови были ему к лицу — молодили. А с тех пор, как она располнела, разница в летах и вовсе не стала бросаться в глаза. Детей у них пока больше не появлялось. И к лучшему: надо устроить жизнь, тогда уж и семьей обзаводиться.

Вскоре после сентябрьского Пленума ЦК КПСС 1953 года Якубенко пригласили в райком партии. Вернулся он озабоченный и чем-то довольный.

— Предложили ехать на целину. Директором совхоза.

— Это же замечательно! — обрадовалась Феня. От его слов в лицо пахнуло фронтовым ветром, юностью, чистотой и радостью делать трудное дело, побеждать.

— Какой я директор, — развел Якубенко руками.

— Отказался?! — испугалась она.

— Я патриот своей родины и ее солдат. И как солдат должен знать свое место.

— Можешь ты без высокопарности?

— Я счетный работник, сказал я секретарю райкома. И меня назначили главным бухгалтером, когда я им напомнил ленинские слова: «Социализм — это учет».

Но как-то так случилось, что они в ту зиму не поехали на целину, а спустя год. В Новопетровском совхозе, куда они попали, шло генеральное устройство центральной усадьбы. Строились финские дома с паровым отоплением, столовая и клуб с огромными не по совхозным масштабам окнами, ремонтная мастерская, хлебопекарня и два магазина — продовольственный и промтоварный. Главное — вступала в строй своя электростанция.

Себе домик Якубенко выбрали на южной стороне — у березового колка, поближе к солнцу. Голубенький. О трех комнатах, с кухонькой и ванной. Занимаясь электропроводкой, Ефим обронил какого-то глиняного божка серийного производства. Божок разбился. У бухгалтера заходили брови.