Ни днем, ни ночью не смолкала битва за Москву. Подступы к столице опоясывались проволочными заграждениями, противотанковыми рвами, надолбами. Дивизии, оборонявшие Москву, дрались за каждый метр земли, за каждый домик в колхозном селе, за каждый кустик на лесной опушке, искромсанной снарядами, минами, авиабомбами.

— Раздавим... раздавим! — рычали танки Гудериана.

— Наше дело правое, — победа будет за нами! — летело над бойцами, перекрывая гул сражения, и они снова и снова бросались в яростные контратаки.

Захлебывались черной кровью фашистские автоматчики, с разбега спотыкались и замолкали меченые черными крестами танки, падали с неба, чадя и предсмертно воя, «мессеры» и «юнкерсы»...

В один из таких дней из всех полков и подразделений были вызваны представители в штаб дивизии. Прямо из окопов прибыли они туда. Выстроили их в лесу, под огромными заснеженными соснами, на расчищенной от снега площадке. Сюда глухо доносились орудийные раскаты, а пулеметов не было слышно вовсе. Полковник Серебряков в глубоком торжественном молчании опустился на правое колено и принял из рук члена Военного Совета красное полотнище — гвардейское знамя дивизии. Его обнаженная, особенно белая на фоне алого шелка голова склонилась, он поцеловал знамя. Потом знамя развернули и пронесли перед всем строем. В верхнем углу его, почти у самого древка, горел рубином орден Красного Знамени.

Когда замерли слова клятвы на верность Родине, член Военного Совета встал посредине площадки и низким звучным голосом сказал:

— Товарищи гвардейцы, Верховное Главнокомандование Красной Армии удовлетворило вашу просьбу. Вашей дивизии присвоено имя Героя Советского Союза генерал-майора Панфилова.

Когда он дочитал Указ о посмертном присвоении звания Героя Советского Союза генералу И. В. Панфилову и строй облетели его заключительные слова: «Будьте достойны имени своего генерала!» — сосны дрогнули от богатырского клича гвардейцев...

В штаб артиллерийского полка Береговой ехал вместе со Стуге.

— Помнишь нашу встречу в крепости? — вдруг спросил Сергей.

— Помню, еще бы.

— Значит — гвардейцы?

— Гвардейцы, Сережа, панфиловцы.

Сблизив коней, они крепко пожали друг другу руки.

У самого штаба полка Сережа тихо проговорил:

— Эх, Цыганка нет... Сегодня напишу ему.

— Ну, как его здоровье?

— Рана оказалась серьезной, но, пишет, скоро вернется. Где только нас найдет?

— Вернется — он везде найдет свой полк.

Обо всем этом Береговой вспомнил теперь, глядя на Сережу Стуге, который несколько минут назад появился в его блиндаже озабоченный, молчаливый. С тех пор как Стуге назначили оперативным помощником начальника штаба полка, друзья встречались чаще.

Стуге по-прежнему энергичен, здоров и силен, однако во всех его движениях появилась несвойственная ему порывистость и даже нервозность. Сережа стал молчаливей и сдержанней, но иногда эта сдержанность все же прорывалась бурной вспышкой гнева или восторга. И никогда уже не разглаживалась глубоко врезанная в лоб складка тревоги и забот.

Сейчас складка особенно резко обозначилась. Невесело и Береговому: давно прошел назначенный час прибытия четвертой батареи, а ее нет... Батарее приказано было прикрыть отход арьергардного батальона через Истринское водохранилище и возвратиться в дивизион. Батальон уже окопался на восточном берегу, а «четверка» пропала. Курганов приказал разыскать, выручить ее...

Береговой и Стуге, увешанные противотанковыми гранатами, отправились во главе крошечного отряда на розыски. По льду Истринского водохранилища летел, пронзительно посвистывая, холодный ветер. Он гнал струи легкого колючего снега по гладкому ледяному насту, и в наступающих сумерках они казались серебряными.

— Здесь они должны были переправляться, — остановился Береговой у пологого ската, который неприметно сливался с кромкой заснеженного льда.

— Следов не видно, — отозвался кто-то из управленцев.

— Откуда они, следы, — раздраженно возразил Стуге и, сбежав на лед, взмахом ноги проделал в снегу борозду. Через какие-то мгновения поземка уничтожила ее бесследно.

Артиллеристы смотрели на противоположный берег, уже темный и едва различимый, ставший теперь опасным, враждебным. Чувство, схожее с упрямым любопытством, безраздельно овладело Береговым.

Он перекинул через голову ремень автомата.

— Пошли!

Неожиданный выстрел заставил его вздрогнуть. Нет, не от внезапности оглушительного выстрела вздрогнул он, — голос пушки родной батареи заставил сердце учащенно забиться. «Четверка!» — мелькнула в голове радостная мысль.

Они побежали по льду туда, где раздался зов «четверки» и где уже прогремела три раза пушка полегче калибром — неприятельская. Внезапно вспыхнули ракеты и выхватили батарею из тьмы; она развернулась на льду, готовая биться до конца. Как близко светили эти проклятые ракеты, но как далеко было бежать до пушек! Береговой чертыхался вслух и, должно быть, кричал о том, что не надо разворачиваться всей батарее, надо уходить с этого хрустящего под ногами ненадежного льда. Грохнет сейчас немец по льду тяжелыми снарядами — и орудия, и лошади, и люди пойдут на дно.

— Макатаев... Соколов! — кричал он задыхаясь, но Стуге опередил его:

— Отставить, на передки... галопом марш!

— Что ты делаешь? — налетел на Макатаева Береговой.

— Танк, товарищ младший лейтенант.

— Вижу, что не корова... На лед он не полезет. Гони... гони! — почти впихнул он Макатаева в седло и побежал к орудию Соколова, яростно бившему по танку. Но не успел Береговой крикнуть: «Огонь отставить», как орудие с громом выбросило красноватую струю пламени, и в тот же миг впереди раздался характерный звук разрывающегося снаряда, на месте разрыва появился сноп огня — загорелся немецкий танк.

Все это запечатлелось в сознании с калейдоскопической быстротой. За кромкой темного леса вспыхнул заревом отблеск. Над артиллеристами пронеслись снаряды, разорвались позади, раскромсав лед.

— На передки... галопом! — дернул за плечо Соколова Береговой и вскочил на лафет орудия.

Шестерка натренированных лошадей помчалась по льду к родному берегу. Ее провожали методические залпы немецкой артиллерии. Когда очередная серия ракет взвилась в воздух, стало видно, как к тому месту, где только что были кони, орудие и люди, бежали немцы.

— Держи правее, правее! — закричал истошным голосом Соколов и спрыгнул с зарядного ящика под самые колеса.

Но предупреждающего голоса командира орудия никто не услышал, а лошади, храпя, попятились на катящееся по инерции орудие, и коренники, подтолкнутые им, в диком порыве шарахнулись в сторону, увлекая за собой уносы. Береговой едва удержался на лафете, и почти под ним возник на секунду черный провал во льду и неподвижная, словно мертвая, вода, отсвечивавшая мелкими искрами...

Уже на берегу, родном и милом, командир дивизиона увидел Стуге, о присутствии которого, кажется, успел забыть.

— Тронулись, — сдерживая дыхание, сказал Береговой, изо всех сил стараясь показать, что происшедшее нисколько не взволновало его. Но Сережа придвинулся к нему вплотную и сдавленным голосом, в котором слышались рыдания, запротестовал:

— Орудие... как же мы без орудия вернемся?

— Не может быть! — И Береговой, чувствуя, что случилось что-то непоправимое, бросился во тьму, туда, где угадывались орудийные упряжки. Он чуть не наткнулся на Забару.

— Говори, что случилось?

Но Забара осторожно, почти нежно, отстранил своего командира и снял шапку. За ним обнажили головы остальные, и Береговой, еще не понимая до конца, что произошло, тоже сорвал с головы ушанку...

Двинулись в мутной ночи, молчаливой, ветреной и тоскливой. Третье орудие с милыми, верными товарищами лежало на дне Истринского водохранилища. Проклятый снаряд разрушил под ними лед; без стонов и крика опустились они в полынью.