— Нет, он мой сын, но он русский.

Теперь наступает моя очередь тревожиться. Я пристально смотрю в лицо, обрамленное редкой белой бородой, на аккуратно обритые, твердого рисунка губы, на срезанные косыми складками глаза. Нет, Саймасай в добром уме. Он чем-то глубоко встревожен, и у него есть тайна, которую не так-то просто открыть.

После долгого молчания Саймасай признается:

— Мы с Даригой взяли сироту в сорок втором. И он стал сыном. А я отцом.

Я пью чай, обжигаюсь, но не чувствую этого. Душно. Чужая беда меня всегда мучит больше, чем своя. Со своей знаешь что делать. Иное — беда друга...

Я наливаю свежего чаю, пододвигаю Саймасаю чашку.

— Пейте.

— Рахмет... ты еще не видел сына. У него трудная жизнь. Своя. Теперь — своя. Но сначала я дал ему школу, а потом институт. Какой, не могу тебе сказать. И где он работает — не знаю. Бывают в наше время такие дела.

Я не могу уловить по голосу — утверждает он или спрашивает, и тихо роняю:

— Бывают, аксакал.

Саймасай сутулится, как подбитый беркут в час заката — за горизонт уходит солнце. И не знаешь — хватит ли сил, чтобы взлететь навстречу утреннему лучу.

Лампочка предупредительно мигает. И гаснет. Синеватый лунный свет вливается в комнату через заиндевелое окно. Голос Саймасая звучит теперь приглушенно, робко, как бы прося подарить надежду. Но на что? Какую?

— Он приехал погостить на Новый год. Я тебя познакомлю. — Пауза. — Только... Он, кажется, болен. Скажи, зачем болезни пришли на землю? Мне скажи, не ему.

Бывает, задают вопросы и не ждут, не хотят получить на них ответа. Молча я ставлю на край стола свечу, в тяжелом чугунном подсвечнике. Желтое крошечное пламя отдалило от меня лицо аксакала. И сам он становится похожим на бахсы, и время вокруг него то — прошлое, темное. Оно — в тягостном молчании. В неизбывном горе. В желтоватом колеблющем свете стеариновой свечи. В тяжелом, отливающем седым воронением чугунном подсвечнике — медведе, взбирающемся на обезглавленную грозой сосну.

И голос — из прошлого — клубится, вещает.

— Когда птица в клетке начинает тосковать и, нахохлившись, сидит неподвижно, не подавая голоса, ее выпускают.

— В родном краю и воздух целебен, — роняю я обычное утешение.

Исахметов поднимает над головой свечу, и круг желтоватого света расширяется. Он требовательно глядит мне в глаза.

— И ты в это веришь? Веришь?

— Да, верю.

Саймасай ставит свечу на место. Сутулость исчезла, плечи распрямились. Он крепко пожимает мне руку и уже с порога говорит:

— Благословенно гостеприимство!

Молодой месяц, похожий на золотую серьгу, клонится к горизонту. Он цепляется за вершины взбежавших на сопку сосен и расплескивает колдовской неверный свет. Становится светло-светло, а потом месяц исчезает. Свет какое-то время еще сияет на обдутых ветром снежных гребешках и также гаснет. Сумеречная тьма окутывает землю. Но уже кто-то щедро разбросал по крутому небосклону гирлянды ярких новогодних лампочек, блестящей канители, нити звездоподобных стеклярусных бус, и на землю устремился серебристый, мягкий рассеянный свет. Новогодняя ночь возвестила свое торжественное шествие по стране.

А они ничего не замечают, даже Алма. А Игорь, сын Саймасая, он — небожитель! Сколько помнит себя, все в небо смотрит. Оно над ним имеет притягательную силу, и Игорь ходит по земле с задранной головой. Положим, не всегда — так его «заводили» однокашники. И тем не менее, небо и все, что доступно в нем человеческому оку, вооруженному хитрыми оптическими приборами, его мир. И не только оптическими.

Но сегодня Игорь забыл о небе и его обитателях. Все эти дни, проведенные под крышей родного дома, он чувствует себя свободным, раскованным. И чуточку влюбленным. Да, да, влюбленным.

Он идет нога в ногу с Алмой. Поскрипывает снег, пахнет смолой и свежеиспеченным хлебом. Они и не заметили, как оказались на окраине совхоза, там, где к нему вплотную примыкает молодой сосновый бор, превращенный комсомольцами в парк культуры и отдыха. Правда, сейчас парк заметен снегом. Но при входе, на арке, до сих пор красуется надпись: «Добро пожаловать!»

— Пожалуем? — смеется Игорь.

— Ага! — смеется Алма.

Они храбро устремляются в аллею и тонут в сугробах. Задыхаются от счастья. Крепко держатся друг за друга, барахтаются и снова бегут.

— Ты похожа на Снегурочку, Алма.

— А ты — на Деда Мороза.

— Ты не можешь себе представить, как я счастлив!

— И я.

— Скажи — от каждой девичьей шубки идет такое волнующее тепло?

— Не забывайся: мы брат и сестра.

— Я хочу тебе признаться, Алма...

В словах Игоря Алма улавливает больше чем шутку и высвобождает свою руку из его холодной, сильной руки. Она выбирается на дорогу, топает ногами, стараясь сбить снег с рыжих, украшенных казахским орнаментом валенок.

— Мы опоздаем. В клубе скоро зажгут новогоднюю елку. А мне еще надо домой сбегать переодеться, — старается казаться беспечной Алма.

— Спеши, а мои звезды — вон они, над головой горят. — Игорь не смотрит на небо. Он смотрит на нее.

— Идем вместе! — зовет Алма, но в ее голосе радость избавления от присутствия чем-то смущающего ее человека.

— Иди. Мне надо побыть одному, — требовательно и грустно говорит он.

Уходи, Алма. Игорь прав: одиночество иногда врачует...

Их долго везли «в глубь страны». Эти слова они слышали от взрослых. И радовались, потому что поезд перестали преследовать самолеты с черными крестами на распластанных крыльях. Самолеты сбрасывали бомбы, которые разрушали здания, убивали людей, поджигали леса.

Такие бомбы однажды обрушились на его родной Буйгород. Они, дети, убежали в лес. А когда Игорь вернулся в городок, то на том месте, где стоял их дом, увидел черную щепу, битый кирпич, тлеющий уголь. Маму и бабушку, сказали ему, убило. Женщины плакали, причитали. А он не плакал — смотрел вокруг расширившимися глазами. И не плакал. И не боялся. Он уже был кормилец. Так ему говорила мама, когда пришла похоронная. Это такая бумага. В ней было рассказано про отца, как он сражался с фашистами и как его убило под городом Смоленском. С того дня Игорь и стал кормильцем... А после бомбежки их, детей, сначала везли на грузовике, потом по железной дороге, в глубь страны. Остались позади разрушенные города, стреляющее небо, зарево пожаров над деревнями, убитые люди, трупы лошадей, коров.

Не осталось позади детство. Оно пошло вместе с Игорем «в глубь страны». Опаленное войной, не совсем сытое и теплое, но не ставшее от этого менее шумливым и беспечным, оно поселилось в каком-то маленьком городке, в низком деревянном доме. Здесь Игорь услышал новые слова: «Казахстан» и «распределитель». Как он понял, дом, в котором они жили, назывался распределителем, а все, что было вокруг, — город, роща и покрытая снегом степь — Казахстан. Накануне дня Красной Армии, Игорь это хорошо запомнил, потому что ему было поручено выучить отрывок из поэмы Николая Тихонова о подвиге двадцати восьми панфиловцев, их помыли, подстригли, срезали ногти на пальцах рук и ног, надели все постиранное, поглаженное. Сказали: к ним в гости придут хорошие люди. Кто пожелает, может пойти к кому-нибудь из них домой на праздник. Или насовсем, как понравится.

И хорошие люди пришли. Они гуляли вместе с ребятами, играли, дарили подарки. А потом какая-нибудь девочка (или мальчик) тепло одевалась, и ее толпой провожали в гости к добрым людям.

Игорь тоже провожал. Их, провожающих, становилось все меньше и меньше. Но он с прежним увлечением помогал своим друзьям одеваться, находил валенки, рукавички и — провожал.

— Не находишь ли ты, Дарига, что это наш сынок? — услышал он голос и оглянулся. На него смотрел нерусский мужчина с опаленными усами и редкой каштановой бородой. Рядом стояла женщина в пуховом платке. Женщина протянула ему руки и пошла навстречу со словами: