Но они устали — люди. Не той усталостью, когда от долгого пути гудят натруженные ноги и подгибаются колени, когда, точно плети, висят руки, теряют зоркость глаза. Разорвано чувство локтя — вот в чем дело! И мысль нет-нет да и обратится к тем, кто ранен, кто убит. Кто может быть ранен или убит. О себе еще знаешь — не мой час! Значит — рота не выдохлась, рота может наступать, рота наступает. Ряды ее поредели — вот в чем дело! Надо взять Кунерсдорф, чтобы снять думки о тех, кто остался позади, кто может остаться. Ты командир, найди такое решение. И в сроки, измеряемые мгновениями. Не то солдаты подумают: и командира что-то смущает. Тогда...

Глаза щупают местность. Холмы, неглубокие западины, редкий кустарник. Где он — шестой рубеж? Передовые траншеи, огневые точки? По ту сторону железной дороги? Или вон там, на гривке — один узелок, на том вон кургане — второй? И оба соединены глубокими ходами сообщения? Ходы пролегли по обратным склонам холмов, скрыты от глаз, но Илья их видит — отчетливо. Видит сквозь кусты, холмы, западины. Вспышки солнечных зайчиков на замаскированных пулеметах, на касках согнувшихся в три погибели солдат. Они согнулись, потому что каждую секунду ждут страшного русского артиллерийского удара, за которым накатится волна пехоты, танков — тогда нужно будет обороняться: стрелять, поджигать, взрывать, если тебя чудом пощадит снаряд или осколок бомбы. Автомат или штык не пощадят. Обороняйся или беги... Но бежать некуда — после того, что произошло на четвертом рубеже. Осталось одно: защищаться — яростно, слепо. А пока сиди в окопе, затаившись, как мышь в норе. Может быть, и не повторится страшный русский артиллерийский удар. Ведь и русских немало погибло от твоего огня. Сиди.

Так думает Илья Сьянов, командир штурмовой группы, щупая глазами местность... Решение приходит внезапно. Как озарение. Никакой артиллерийской подготовки, никакой предварительной обработки с воздуха. Без единого выстрела, без разведки — вот так по одному, вразброд... как бы вразброд. Не маскируясь, брести к тем вон высоткам. Накопиться и — бросок... Стремительный, короткий, молчаливый... Ну, а если... Нет, сегодня так: по одиночкам стрелять не будут! Не будут! Что это — расчет трезвого ума, подсказка чувства, веление опыта или слепое безрассудство? Не все ли равно. Он, старший сержант Илья Сьянов, знает — взять шестой рубеж он сможет, действуя только так. Он говорит об этом солдатам. Солдаты понимают его.

Илья первым вылезает из траншеи, идет к намеченной черте. Идет, как праздный человек, спокойно положив руки на автомат. Но глаза его смотрят зорко, холодно. И горбинка на носу побелела.

Не подчиняясь его воле, а может быть, по его сильной воле, мозг отсчитывает шаги. Двести тридцать один... двести тридцать два... двести тридцать три. И еще, как заклятие: не стрелять! Качнулся сонно куст — не стрелять! Из-за холма всплыло рваное облачко — не стрелять! Порыв ветра подхватил прошлогоднюю пыль в ложбинке — не стрелять!

На двести пятьдесят седьмом шагу обстреляли. Из самоходной пушки. Далеко она, однако, — думает Сьянов. — Значит, я ошибся: передний край у них не подходит к облюбованным высоткам.

И еще он подумал: у бойцов, идущих позади, при выстрелах замерли сердца. Командир в опасности, а они не могут помочь. Илья не меняет шага, ищет глазами тот возможный передний край фашистской обороны.

Слева, где-то рядом, как бы из-под земли — дробный топот. Илья слышит не сам топот, а то, что топот прекратился. Оборвался...

Он увидел их долей секунды позже, чем они его. Они замерли в беге, еще не веря тому, что увидели. На дне глубокой Т-образной траншеи. Со вскинутыми вверх дулами автоматов.

Надо повернуть обратно, перемахнуть через гривку, которую только что преодолел, — и тогда спасен!.. Спасен? Но спина бегущего — заманчивая для врага цель. Подоспевшие товарищи найдут его мертвым — спиной к шестому рубежу. Он будет первым и единственным, кто так умрет. Единственным во всей дивизии.

Но почему — умрет? Упасть, пока фашистские автоматчики не очнулись от гипнотического страха, отползти, вжаться вон в ту складочку, вызвать на себя артиллерийский огонь. И тогда, быть может...

Ничего этого ты не сделаешь, Илья. Тебе надо жить, наступать, а не убегать. Надо действовать, а не ползать. Сорвана с пояса граната. Она взрывается в гуще врагов. За ней вторая... третья. По спинам бегущих — короткие очереди автомата. Потом еще граната — четвертая. Звук разрыва покрывается воинственным кличем «ура». Треск своих и чужих автоматов. Жестокий, скоротечный и внезапный бой пехоты — без танков, без артиллерии, без авиации. Каждый солдат сам себе командир, сам себе судья.

На западной окраине Кунерсдорфа все оборвалось: бег, стрельба, крики. Илья Сьянов увидел бойцов, лихорадочно вгрызавшихся в землю. Значит, шестой рубеж взят. И тотчас, теперь уже мысленно, он начал этот бой снова, с той траншеи, где натолкнулся на фашистов. И не выдержал, упал на землю, закричал мальчишеским срывающимся криком:

— Живу... живу!

Дос Ищанов недоуменно посмотрел на своего командира, сдвинул брови.

— Товарищ старший сержант, связь с батальоном есть.

— А? — не узнавая Доса, приподнялся Сьянов.

— Хватит, — строго сказал Ищанов. — Вот трубка.

Он имел право строжиться. Он понимал — у командира роты сдали нервы и надо его отвлечь. Понял своего солдата и Сьянов. Устало сказал:

— Все в порядке, Дос.

Командиру батальона он буднично доложил:

— Шестой рубеж взят.

На другом конце провода воцарилась нехорошая пауза, потом беспощадный голос капитана Неустроева отчеканил:

— Еще один шутник сыскался... Докладывай, когда начнете брать шестой? Почему не вызываешь артиллерию?

— Степан Андреевич, взяли...

Теперь Неустроев поверил. Он связался с командиром полка, доложил о случившемся и помчался к Сьянову — в Кунерсдорф. Он появился, как всегда, стремительный, полный энергии и сил, которые тотчас, словно по невидимым проводам, передались уставшим бойцам. На рябоватом лице — решительность и озабоченность. Быстро, не слушая ни возражений, ни объяснений, сказал:

— Первый раз ты меня объегорил. Но — победителя не судят. А что мало их в траншеях — плохо. Выходит, убежали. Значит — снова их погонят на тебя, не так-то просто им расстаться с Кунерсдорфом. Закапываться глубже. Я уже подтянул батальон, приказал орудия выкатить для прямой наводки. Зинченко поднял весь полк и всю приданную нам артгруппу.

Сьянову показалось, что командир батальона чем-то недоволен. Отвернувшись, буркнул:

— Брать труднее, чем удерживать.

Неизвестно, как бы оценил этот выпад капитан Неустроев, но в окопах зашумели:

— Немцы! Из лесу!

Сражение за Кунерсдорф по существу только начиналось. Немцы двигались стройными рядами. Не бежали, не шли. Медленно, неумолимо накатывались.

— Старые знакомые, — недобро усмехнулся Неустроев.

— «Психические», — подтвердил Илья.

Первую волну «смазали» (словечко-то какое придумал Столыпин!), подпустив на тридцать метров. Вторую и третью смешал огонь артиллерии на опушке леса. Наступила пауза. Зинченко запросил по рации: «Все?» — «Нет, пожалуй, не все», — ответил капитан Неустроев. Взглядом спросил Сьянова: «Как, мол, твое мнение?»

— Еще пойдут, — подтвердил Илья.

— Шесть рубежей — шесть «психических волн», так, что ли?

— Так. Без этого фрицы не могут.

Они говорили с оттенком сожаления и грусти, они говорили об обреченных. Слепой налет фашистской артиллерии не нанес урона, но заставил вкопаться поглубже в землю. Улицы Кунерсдорфа заполнили наши танки, и когда, разделенные короткими интервалами, из лесу выкатились еще три «психические волны», танки не дали пехоте открыть огонь, они врезались в эти волны, а потом отсекли им пути отступления. Все, кто уцелел, сдались.

Командир полка предупредил Сьянова, чтобы он оставался на месте. Вскоре Зинченко появился у него в окопе. С ним был командарм Кузнецов. Они поздоровались как старые знакомые, и командарм сказал: