Вошел Серебряков, седой, свежевыбритый и усталый. Не перебивая ни словом, ни жестом, Панфилов слушал начальника штаба, и только по движению карандаша, которым он делал пометки на своей карте, можно было отдаленно угадывать течение его мыслей.

— Как и прежде, — докладывал Серебряков, — на шоссе левофланговый полк противостоит двум пехотным полкам фашистов, которых поддерживают около пятидесяти танков и батальон особого назначения. В центре положение без особых изменений. Короче — по нашим подсчетам, деремся один против пяти.

Панфилов, будто не слыша, по-прежнему сосредоточенно смотрел на карту, где синими стрелами ощетинился противник, на красную прерывистую линию обороны дивизии.

— Пять на одного, говоришь, приходится... а, Иван Иванович? — вскинул он глаза на Серебрякова.

— Да, Иван Васильевич, пять и плюс танки и самолеты.

— Тесновато... Тесновато. Ну да ничего. Нам не привыкать. Вот что, — он снова склонился над картой, — третью роту из батальона Момыш-улы к рассвету перебросьте вот сюда, — он сделал пометку карандашом на изгибе шоссе, — а пушечки мы поставим у этих сарайчиков. Был я там днем... хорошее место.

— Но, Иван Васильевич, — возразил начальник штаба, — роте надо сделать пятнадцатикилометровый марш, и обнаженный участок нам нечем заполнить.

— Оставьте здесь один взвод — второй: хорошие в нем ребята. Выдержат. А тут, — он снова всмотрелся в изгиб шоссе, — тут завтра будет жарко. И потом, надо же выравнивать счет, Иван Иванович, а где ж это сделать сподручнее, как не там, где фашистов будет побольше.

— Так-то оно так, но...

— Теперь уже никаких «но», — сдвинул свои короткие брови генерал.

— Слушаюсь.

Наступила пауза. Слышно было, как за окном шумел сосняк и в оголенных ветвях березы тоскливо посвистывал ветер. По этому свисту можно было угадать, что ветер холодный, пронзительный, предвещающий снег.

Генерал вплотную подошел к окну и приник к раме.

— Зима... Хорошо... хорошо... Дороги установятся... а в Азии у нас еще теплынь, пожалуй.

— Не везде на зимнюю форму одежды перешли, — мечтательно отозвался Серебряков, и его ярко-голубые глаза так оживились, словно он вспомнил о самом радостном дне своей жизни.

— В Казахстане перешли, — уверенно проговорил Панфилов.

— А в Туркмении? — живо возразил Иван Иванович.

— В Туркмении, да и в Узбекистане еще нет, — отходя от окна, сказал Панфилов и с недовольным видом покачал головой. — Когда у нас в штабе наладится комендантская служба, Иван Иванович? Не на даче живем, на фронте. Окна занавешивать надо, — повысив голос, показал он оттопыренным пальцем в сторону окна. — С санями как у нас? — уже обычным тоном спросил он.

— Все подразделения обеспечены.

— А орудийные лыжи не порастеряли артиллеристы?

— Порастерять не порастеряли, но Курганов говорит, что веры в них мало.

Генерал посмотрел на Серебрякова испытующим взглядом, потом быстро подошел к окну. Белая муть клубилась на улице, густо-густо, словно на огонек, бесшумно летели за окном крупные снежные хлопья. Генерал довольно хмыкнул.

— Завтра посмотрим лыжи, тогда и будем говорить о неверии. Что это там? — прервал он себя и обернулся к двери, за которой послышался шум. В комнату ворвался начальник разведки Артем Иванов, весь в снегу.

— Товарищ генерал, — не переводя дыхания, почти прокричал он, — пленных привели.

— Откуда, какие?

— Летчики, товарищ генерал. По вашему приказу в подразделениях ручные пулеметы приспособили на зенитные, ну и подрезали фашистский самолет. По ночи он низко пошел над нами.

— Когда это было?

— Часа три тому назад.

— Так почему ж по телефону не доложили? — строго спросил Панфилов.

— Долго ловили, товарищ генерал... да и самолет не сразу нашли. Думали — ушел, промахнулись, — сразу спадая с радостного тона, оправдывался майор, но тут же на его лице возникла плутовская улыбка. — Вы же сами требуете докладывать только достоверные данные. А я ведь из лесу и сюда. В полку еще, наверно, не знают об этом.

Панфилов сразу успокоился, подошел к телефонисту.

— Мне командира полка... поживее... Спасибо тебе за находчивость... да, да. — Он бросил трубку и приказал Серебрякову: — Немедленно оповестить всех. Это важно, очень важно, Иван Иванович. Бить их и в воздухе своими средствами. Лиха беда — начало. Теперь пойдет, — обратился он ко всем присутствующим.

— Вот бумаги, обнаруженные у пленных, — выждав минуту, протянул Панфилову пакет начальник разведки. Генерал взял пакет, сел к столу и углубился в документы.

— Какая мерзость! Полюбуйтесь, — возмущенно проговорил он. — Посмотрите, что один из этих молодчиков хранит у себя.

Все обступили генерала, который с возмущением бросил на стол пачку открыток непристойного содержания, среди которых как бы случайно затерялась фотография какой-то грузной, не первой молодости женщины.

— Эти богатства обнаружены у их радиста, — объяснил Артем Иванов.

— А ну, ведите... ведите голубчиков. Переводчицу Женю сюда и чистую карту мне, а эти пока унесите, — протянул он свои оперативные документы Серебрякову.

Ввели пленных. Их было трое: командир корабля — обер-лейтенант, высокий, стройный блондин с острым подбородком, штурман — лейтенант, широкий в плечах детина, и радист-стрелок — угрюмый, в летах обер-ефрейтор, с густой сединой на висках и вильгельмовскими усами торчком. Пленные вытянулись у порога и неотрывно смотрели только на Панфилова, сразу распознав в этом человеке старшего начальника.

— Садитесь, — приказал генерал, оглядывая пленных без любопытства.

Переводчица Женя Иванова повторила приказ по-немецки, и офицеры сели, высоко подняв плечи. В их глазах было и нескрываемое любопытство, и неприкрытый страх.

Обер-ефрейтор продолжал стоять, в его стальных глазах светился огонь стойкой ненависти и презрения.

— Пусть и он садится, — обратился генерал к Жене, девушке с мальчишеской прической и густыми оспинками на всем лице. Немец что-то отрывисто и грубо ответил и перевел тяжелый взгляд на своего командира корабля.

— Он не может сесть без разрешения своего начальника, — с легким недоумением сказала Женя, но в ее голосе звучала едва уловимая ирония.

— Садись! — по-немецки приказал генерал и сопроводил приказание ударом кулака по краю стола. От неожиданности оба офицера вскочили и тотчас сели снова. Тяжело сел и стрелок-радист.

— Так-то лучше, — не то улыбнулся, не то просто скривил губы генерал.

После первых же вопросов он убедился, что обер-ефрейтор обладает неограниченной властью над своими офицерами, и те, будто загипнотизированные его взглядом, по-мальчишески мнутся и мямлят, боясь отвечать прямо на поставленные вопросы.

— Начальник разведки, — сухо сказал Панфилов, — займитесь этими юнцами... Накормите, дайте им водки, а я поговорю наедине с этим фашистским зубром.

Офицеры встали и, повернувшись как на параде, исчезли за дверью.

Почувствовав что-то недоброе, обер-ефрейтор медленно поднялся, заложил руки за спину. Глаза его провалились, и лицо стало землисто-серым. «Все, что они знают о дислокации и намерениях командования, — они мне скажут, — подумал генерал о немецких офицерах. — А с этим у меня разговор особый».

— Женя, спроси его, зачем он сюда пришел?

— Так мне приказал мой фюрер, — вскинув тяжелую квадратную голову, глухо ответил фашист.

— А как он сам думает на этот счет?

— Он ничего не думает. Он спасает цивилизацию от варваров... Германии свыше предопределено господствовать над миром... Гитлер раздавит Россию, покорит ее вассальные туземные окраины. Да, он знает, что его сейчас расстреляют в этом паршивом русском селении, но он также знает, что завтра здесь не будет русских, а будут немецкие солдаты.

— Под Москвой у русских осталась по существу одна дикая дивизия, с которой мы быстро справимся, и будем в Москве. Так приказал фюрер и так будет... Я сказал все и больше не скажу ни слова, — закончил угрюмо обер-ефрейтор и прислонился своей квадратной головой к стене.